Айдын Шем - Нити судеб человеческих. Часть 2. Красная ртуть

...Тогда, в середине сентября Одна Тысяча Девятьсот Сорок Девятого года, недели за две до ареста отца, Камилл получил свой первый паспорт. Это была не книжица с жесткой обложкой и со многими страницами, а сложенный вдвое лист гербовой бумаги. Такой “временный паспорт” давали всем неблагонадежным гражданам. По сути, это был сертификат гражданина второго сорта. Да Бог с ними, с этими градациями в Империи Торжествующего Бесправия! Дело было в том, что в паспорте, выданном Камиллу в районном отделе милиции, в графе национальность было вписано не “крымский татарин”, а просто “татарин”. Просто “татарин” - это свободный человек. Он, как и русский человек, имея на руках паспорт, даже такой временный, может разъезжать почти по всей огромной стране, заехать даже в Москву, даже в Крым может приехать и там устроиться жить и работать. А вот “крымский татарин” не может покинуть границы административного района, отделом внутренних дел которого выдан временный паспорт. «Права» крымского татарина были выписаны двухдюймовыми буквами Указа на большом плакате, прибитом на стене спецкомендатуры, куда в строго определенное число каждого месяца должен приходить каждый переселенец для регистрации.

Когда через две недели после ареста отца Камилл пришел в комендатуру отмечаться, комендант увидел, что к нему пришел, по сути дела, свободный гражданин. Камилл и не знал, что с этим, пусть и второсортным паспортом на руках он мог добраться на попутных машинах до железнодорожной станции, купить билет и сесть в любой поезд, без опаски предъявлять паспорт любому проверяющему и таким образом приехать в Крым, поступить там на работу или на учебу в ФЗУ.

Комендант ужаснулся, обматерил юношу и, вызвав конвойного, велел отвести злоумышленника в камеру предварительного заключения. Потрясенный Камилл не успел понять, что произошло, как за ним со скрежетом закрылась дверь.

Комендант знал, что Камилл - сын врага советской власти, недавно арестованного прибывшими из Ташкента офицерами, и поэтому немедленно позвонил начальнику районного отдела госбезопасности…

Оказавшись в темной и сырой камере, Камилл огляделся. Половину маленького помещения занимали двухэтажные нары, на которых могли разместиться человек двадцать. Зарешеченное окно было забрано с наружной стороны досками, и, несмотря на солнечный день, проникающего света не хватило бы для чтения. Когда глаза юноши привыкли к мраку, он увидел, что с верхних нар его внимательно изучает какой-то человек. По лохматой голове и истрепанной одежде Камилл догадался, что его сокамерник чужак - забредший откуда-то в «славный город Чинабад» бродяга или даже урка, освобожденный по недавней амнистии.

- Эй, - нетвердым голосом окликнул новоприбывшего абориген тюремных нар. - Эй, махра найдется?

Камилл быстро соображал. Даже если сокамерник опытный урка, нельзя проявлять мягкости и тем более страха. В любом случае нужно вести себя смело и нагло.

- Закрой хлебало! - проговорил он сквозь зубы, пытаясь придать голосу жестокость.

Среди “золотой молодежи” славного «города Чинабада» с наступлением осени стало с некоторых пор обычным собираться по вечерам на полянке возле школы, чтобы потанцевать под аккордеон. Камилл присутствовал на этих вечерних ассамблеях в качестве младшего по возрасту, но перспективного кадра. Заводилой был восемнадцатилетний Юрка, закончивший в местной школе семь классов и за отсутствием класса восьмого бездельничающий уже второй год. Мать Юрки работала не на последней должности в потребкооперации и воровала по крупному, а значит водила “дружбу” с районными начальниками. Юрка считался главарем “золотой молодежи”, которая, надо сказать, вела себя законопослушно, и только в используемом жаргоне и в исполняемых хором под аккордеон закадычного юркиного дружка песнях проявлялся тот особый вид фрондерства, когда героизации подвергались воры, грабители и прочие правонарушители. Юрка покровительствовал тем из младших, которые чем-то ему нравились. В числе последних был и Камилл, который привнес в не очень богатый репертуар азиатского захолустья блатные песенки, заученные им в пестрые годы оккупационного отрочества. И всему этому обществу казалось, что они очень крутые парни. Здесь они учились ботать по фене , преподавателем этого блатного жаргона был один из завсегдатаев компании, который «наблатыкался» от старшего брата, отсидевшего срок. Вот и представился Камиллу случай применить на практике эти уроки.

Сокамерник его оказался, к счастью, не бандитом, не уркой, а профессиональным бродягой, которого дилетантская злобность новоприбывшего хоть и не испугала, но и не насмешила. Он мягко спрыгнул с нар.

- Ты чего? - тон бродяги был миролюбив.

Камилл медлил с ответом, с удивлением вглядываясь в соседа по камере. Отвислые щеки, маленький нос и густые темные волосы.

- Я тебя знаю, - наконец произнес он.

Конечно же, его соседом оказался тот самый толстогубый субъект с пыльной шевелюрой, который пять лет тому назад на полустанке под Саратовом утверждал, что татары провели немцев в Крым по узкому Перекопскому перешейку.

Толстогубый сел на нижние нары, и лениво соображал, где он мог встречаться прежде с этим парнишкой.

- А-а, ты в Астрахани в камышах жил, в лодке, - произнес он, решив, что узнал парня. – Куда дружок твой длинный делся?

Камилл задумался, потом ответил:

- Не-е. Я тебя в Саратове видел. С тобой еще белобрысый один был, молодой, и еще другой, в тельняшке.

- А-а, Матрос! Он помер. А тот молодой, Серый, у него отец объявился, офицер. Он бродяжничать бросил, живет в Латвии. А ты здесь как?

Камилл решил не вступать в подробный разговор с этим бродягой.

- Не твое дело, - ответил он.

Бродяга был неприятно удивлен. По такому поводу в их среде не принято было отшивать собрата. Рассказывать с большими приукрашиваниями о произошедших событиях было одним из приятнейших времяпрепровождений несчастных отщепенцев, промышляющих мелким воровством, жульничеством, тасканием овощей с огородов. Поначалу он и Камилла принял за члена большого семейства профессиональных шатунов,но быстро понял, что его новый сосед просто местный шалопай, угодивший в каталажку за какое-нибудь хулиганство.

Камилл лег на шершавые доски нар, вытянув ноги и положив затылок на запрокинутые за голову руки.

- На ночь дают камышовую циновку и ватную подушку, - бродяге очень хотелось поговорить.

Камилл опять смолчал. Он думал о братишке и маме. С братишкой, положим, все будет в порядке - если проголодается, то зайдет к соседям. Он обычно делает это очень серьезно, садится за стол и требует принести поесть. Если еда ему не по вкусу, то он сразу же объявляет об этом и соседи, будь то женщина или мужчина, скрывая от этого серьезного человечка улыбку, приносят ему что-нибудь другое, хотя бы печенье с чаем. Иногда бывает и так, что, встав из-за домашнего стола, на который подано блюдо, которое ему не по нраву, он заявляет, что у тети Фатимы или у дяди Сейдамета сегодня пельмени или пирог, так что…, и степенно удаляется в другие гости.