Валерий Язвицкий - Вольное царство. Государь всея Руси

Отпустив наместника домой, Иван Васильевич, видя огорчение сына, хотел отвлечь его от горьких мыслей и спросил дворецкого:

– А есть ли еще в саду у нас, Данилушка, те часы самозвонные, которые нам Илейка показывал?

– Нетути, государь, – с грустной усмешкой ответил Данила Константинович. – Ишь какую старину вспомнил. Перержавело, сгнило все в них. Яма одна там, вся крапивой да лопухом поросла.

В конце мая пришел обоз из Новгорода с немецким железом кровельным, посланным наместником князем Стригой-Оболенским по приказу государеву. Сообщал князь Стрига, что и кровельщиков хороших нашел среди новгородских черных людей – отменные крыши кроют, лучше даже, чем мастера немецкие.

– Как понадобится государю, – велел он обозным сказать, – так немедля отпущу на Москву.

Доволен был Иван Васильевич, особливо же Иван Иванович, не менее отца полюбивший зодчество, поняв многое из бесед с маэстро Альберта.

– Храм-то, – говорил он отцу с восхищением, – вельми чуден величеством и высотою, светлостью и звонностью, всякое слово звенит в нем, яко в трубу, и во всех концах слышно!

– Истинно, – соглашался Иван Васильевич, – наихитр и велик наш маэстро Альберта во всяком строительстве и рукомесле.

Отдыхая от походов и трудов государственных, Иван Васильевич увлекался зодчеством, росписью стен и хором, живописью на кипарисовых досках, всяким литьем – от пушечного до златокузнечного. Число мастеров разных вокруг него увеличивалось, и был даже в Новгороде печатник Федор из духовного звания. Федор этот книги церковные не списывал, а резцом на гладких досках деревянных, букву за буквой, слово за словом, по целой странице вырезывал. Потом резьбу эту крыл черной краской, а где нужно, красной и зеленой, и весьма искусно и красиво на бумагу переводил. Митрополит Геронтий сего не порицал. Среди же иереев и архиереев были такие, что волшебством это искусство считали, но, боясь государя и митрополита, только шептались меж собой со злобой:

– Таких кудесников заодно с ведьмами на кострах сожигать надлежит!..

Узнав об этом, государь выдал Федору охранную грамоту со своей подписью и золотой печатью, и печатник уехал из Москвы.

В то же время прибыл на Москву гонец от воевод Тютчева и Образца, что они соединили полки свои там, где им было указано государем, а ныне, идя левым берегом Волги, Казань уже видят.

Дня через три после вести этой прибыл из Новгорода хорошо известный государю боярский сын Леваш-Некрасов из подмосковных дворян.

– Будьте здравы на многие лета, государи, – приветствовал он обоих великих князей, и по голосу его Иван Васильевич угадал, что весть неприятная.

– Худо в Новомгороде? – спросил он тревожно.

– В Новомгороде, государь, до тех пор худо будет, как баит твой наместник Китай, пока там Феофил и пока есть хвосты от господы.

– Какие же вести?

– Повестует тобе наместник твой Китай: «Будь здрав, великий государь, на многие лета! Скорбная весть тобе. Слуга твой верный, воевода знаменитый и наместник твой в Новомгороде князь Иван Василич Стрига ночесь преставился, во гроб уже положен. Назавтра же, после панихиды, по завещанию отпускаю гроб его со стражей ко граду старому Суздалю, где положат князь Ивана у Спаса в Ефимьевом монастыре…»

Иван Васильевич опечалился сильно, встал и, перекрестясь, молвил:

– Царство тобе Небесное, верный слуга Руси православной! Упокой Господи душу его…

Все безмолвно крестились вместе с великим князем. Мелькнуло на миг в мыслях Ивана Васильевича далекое прошлое. Суздаль, в котором был он в детстве, еще с владыкой Ионом. Вспомнил он и князя Ивана Оболенского, одержавшего немало больших и трудных побед и на службе у великого князя Василия Василича, и у него самого…

Стряхнув воспоминания, Иван Васильевич обратился к вестнику:

– Ну, а ты как, Трофим Гаврилыч?

– Отпустил меня наместник твой в подмосковное мое село по хозяйству управиться.

– Ну-ну, помогай тобе Бог. Иди.

Когда вестник вышел, Иван Васильевич сказал сыну:

– Бабка твоя мне некогда молвила: «Время-то летит, яко птица». Вот и яз сии слова днесь вспомнил.

Он глубоко вздохнул и, вдруг печально улыбнувшись, сказал:

– Поедем, сынок, к бабке твоей в монастырь. Баил кто-то мне, прислали ей вельми добрый список с иконы Вознесения, Дионисьева письма.

Старая государыня, инокиня Марфа, встретила сына и внука очень приветливо, но им обоим было все еще непривычно и странно видеть ее в монастырской келье и в черной монашеской одежде. Лицо бабки, выглядывавшее из черной повязки, казалось бледнее и строже, но большие темные глаза в густых черных ресницах светились лаской, а полные губы чуть-чуть улыбались.

В келье ее было светло, как-то по-особому, не по-светски все прибрано, все уютно и опрятно. Чуть пахло ладаном и восковыми свечами. Перед кивотом теплились лампады.

Она благословила сына и внука и, когда они целовали ей руку, поцеловала того и другого в лоб.

– Ну, садитесь, гости дорогие, – сказала она и, вдруг улыбнувшись, спросила внука, словно маленького: – А ты, Ванюшенька, взвара имбирного?

Она махнула рукой и тихо рассмеялась. Рассмеялись и великие князья.

– Матушка, – проговорил весело Иван Васильевич, – был да прошел наш Ванюшенька маленький, усы уж ныне у него и борода пробиваться стали. Теперь он – Иван Иваныч, князь великий.

Инокиня Марфа вздохнула.

– Эх, Иване, – сказала она, – и ты сам-то иной раз мне не государем, а токмо сынком моим видишься. А вот скажи, ты ведь в писании икон добре разумеешь? Подарили мне Ряполовские икону Вознесения Господня, письма некоего Дионисья. Баили, вровень с Рублевым Андреем стоит он. Яз же в сем мало разумею.

– Ведаю яз сего мастера. Сыновья его ныне в Москве трудятся, стены Успения расписывают. Токмо и сам яз не совсем еще уразумел, в чем сила письма его, которая сердце и печалит и радует.

– А яз и ризу-то с иконы не сымала. Ряполовские сказывали, что сие малый список, который Дионисий изделал со своей же большой иконы. Вон там, погляди, слева на верхней полке, в кивоте стоит. – Иван Васильевич подошел к кивоту и оглянулся на мать. – Ничего, сынок, сымай, не свячена она еще.

Великий князь снял икону, но рассмотреть живопись было нельзя: серебряная риза закрывала ее, и только чеканом и резьбой обозначала тело Христа, возносящегося в небо, и вершину горы, на которой были апостолы и Богоматерь, а из живописи видны были в прорези серебра лишь лица, кисти рук да ступни ног.

Иван Васильевич сделал движение, чтобы снять ризу, но остановился и опять взглянул на мать.

– Сымай, сынок, сымай, – молвила Марья Ярославна, – не прибита риза-то.

Иван Васильевич замер от волнения, когда грубая серебряная кора отпала от иконы, открыв нежную игру красок. Он увидел апостолов, смотрящих вверх на летящего в воздухе Христа. Все положения людей, повороты их тел и голов как-то согласовались с уступами и наклонами горных скал. Но не это волновало великого князя – его влекло к лицам, обращенным к Христу. Каждое по-своему выражало разлуку навек с Учителем, но не чувства учеников волновали Ивана Васильевича, а что-то еще другое, чего он не мог еще осмыслить.