Валерий Язвицкий - Вольное царство. Государь всея Руси

– Истинно, – одобрил сноху Иван Васильевич, – вижу, что ты дочь наиславного государя. Верю, сыну моему опорой будешь.

Послышался нерешительный стук в дверь, и дворецкий впустил в трапезную дьяка Майко.

– Прости, государь, без зова, – начал дьяк, – вести худые из Поля. Турские паши с войском великим по приказу султана Баязета сушей и морем пошли от Царьграда через влахов и болгар к Белугороду, который в устье Днестра стоит. Бают к тому еще гонцы-то, что степные казаки басурманские, зимуя возле Крыма, караваны стерегут и Муравскую сакму [120]совсем от Поля отрезали. Посему, мыслю, и нет вестей от Федора Василича. Ворочаться же хотел он через Молдавию.

Руки старого государя слегка задрожали.

– А Федор-то, – воскликнул он, – о нем самом какие вести есть?

– Нету, государь, вестей, – глухо ответил дьяк, – токмо слухи есть, что турки в Белгороде, а по-ихнему – Аккермане, угорских послов полонили…

Иван Васильевич побледнел, но с виду оставался совершенно спокоен.

– Наряди все, дабы из Поля всяк день вестовым гоном вести были обо всем, – сказал он, – что нашим и татарским дозорам ведомо будет о Курицыне. Поговори еще с князем Иваном Василичем Ноздреватым. Хочу его ранней весной к Менглы-Гирею послать. Пусть готов будет да все от тобя о крымских делах добре вызнает…

Иван Васильевич помолчал и вдруг резко спросил:

– А как во Пскове?

Дьяк оживился.

– Все изделано, как ты, государь, приказывал, – ответил он. – Посадники вкупе с твоим наместником, князь Ярославом Василичем Стригой-Оболенским, и его дьяком Ивашкой Микитиным тайно от веча написали новую грамоту о смердах, и, печати привесив, вечевой ларник Есип положил ее в ларь собора Пресвятыя Троицы.

– И что? – опять спросил государь.

– Черные и житьи люди ныне заедин. Они псковское вече в своих руках доржат и о грамоте сей сведали. Пошли смуты во Пскове. Черные люди восстали на посадников за их самоуправство и дворы их посекли и разграбили. Смерды же против черных идут…

– Пошли вестовым гоном вестника князю Ярославу, – перебил дьяка государь, – пусть он смердов поддерживает, дабы черных людей ослабить, а житьих устрашить. Чем более трещин у веча будет, тем он, наместник мой, сильней станет. Да скажи Ярославу-то, смуту пусть сеет, токмо кровопролитья да грабежа не допущает…

– У князя Ярослава, – заметил дьяк, – под рукой полки наши в Новомгороде…

– Сего не надобно, – сказал государь. – Псковичи не новгородцы. У них крепости меж собой более. У них обычай такой: всякий боярин или воевода черных людей, воев и даже смердов «господами» величают, как бы ровней с собой доржат. Не зря сие чинится: народ у них дерзок и смел. Да и стены у них крепче новгородских и наряд у них зельный хорош: [121]добры вельми пушки и пищали. Главное же, нам не надобны над ними ратные победы, а надобны земли их неразоренные да руки их крепкие и до работы, и для рати…

– Право ты мыслишь, государь, – возразил почтительно Майко, – но смуты и грабежи уже начались…

– Ништо, – остановил Иван Васильевич дьяка. – Будем на две руки играть: одной – смердов ласкать и поддерживать, другой – совет старейшин с житьими мирить. От сего черные люди ослабнут, будет на вече раскол, будут все силы псковские на вече равны, и все мне челом почнут бить об устроении Пскова. Не будем сучья зря ломать из-за яблоков. Пождем, пока не созреют, а там тряхнем чуть яблоню, яблоки сами с сучьев посыплются. Да вели князь Ярославу вестовой гон нарядить: на всяк бы день ко мне вестник от него был. Да пусть явно смердов ласкает, помнит пусть: и у нас крестьяне есть. Чаю, и до них вести сии дошли. Они, поди, уж глаза и уши на Псков навострили. Тверские же еще более московских о сем мыслят. Разумеешь?

– Разумею, государь, – ответил дьяк, – разумею и то, что воевать Тверь-то вборзе будем…

– Добре, – остановил его Иван Васильевич, – о сем после. Сей же часец иди к моему наместнику московскому князю Патрикееву, дабы нарядил он вестовой гон с татарами касимовскими, со степными дозорами, с донскими степями, с Крымом через Калмиусскую сакму [122]для-ради вестей о Федоре Василиче. Да крепко о Крыме еще подумай с князем Ноздреватым. Иди.

В последний месяц того же тысяча четыреста восемьдесят третьего года, в день сорочин [123]великого князя рязанского Василия Ивановича, февраля шестнадцатого, была отслужена митрополитом Геронтием у Михаила-архангела торжественная панихида.

На печальном служении присутствовали оба государя московских и старая государыня, инокиня Марфа. Народу во храме было не много, и оттого заупокойные молитвы звучали, казалось, печальней и жалостней. Старая государыня усердно молилась, часто становясь на колени, и горько плакала.

Глядя на нее, оба государя волновались, а Иван Васильевич несколько раз прослезился, вспоминая и князя Василия, друга своей юности, и сестру Аннушку, тогда еще совсем юную, и княгиню свою, покойную Марьюшку…

По окончании службы все трое некоторое время стояли еще по-прежнему на своих местах молча. Потом инокиня Марфа снова стала на колени и, крестясь, молвила:

– Упокой, Господи, раба Твоего Василья, прости его прегрешенья. – Потом с трудом встала и, всхлипнув, добавила шепотом: – Царство тобе Небесное, Васенька…

Перед самым выходом из храма она остановилась и сказала Ивану Васильевичу:

– Сыне мой милый! Покойный-то князь Василий и отцу твоему, и тобе верен был и послушен более, чем сын и брат. Помни, молодые-то князи рязанские – внуки мои родные, а тобе – родные сестричи. [124]Не обидь их, а тем и сестру свою, доченьку мою Аннушку…

– Благослови мя, матушка, – ответил ей государь, – яз сам, после тобя и Ванюши, более всех родных сестру люблю…

На пятый день после этой заупокойной службы прибыли на Москву дети преставившегося великого князя рязанского: старший – Иван Васильевич с княгиней своей Агриппиной Васильевной, урожденной княжной Бабич-Друцкой, и младший – Федор Васильевич.

Молодые люди, выросшие вдали от шумного московского двора, с его большими делами во внутренней жизни государства, военными и торговыми переговорами с чужеземными государствами, с частыми приемами и проводами посольств, испытывали здесь неловкость, были застенчивы и робки. Москвичам же они казались захолустными по своим одеяниям и неумелыми в обращении с людьми.

Свершив все обряды при встречах с обоими государями и семействами их, позавтракав с ними в хоромах Ивана Васильевича, они с облегчением душевным поехали к бабке своей Марье Ярославне в Воскресенский монастырь. Здесь, в монашеской келье, обогретые сердечной простотой и родственной лаской, юные князья и княгиня рязанские сразу почувствовали себя как дома.