Валерий Язвицкий - Вольное царство. Государь всея Руси

Русским конным полкам возвращаться было трудно. Наста уже нигде не было, и в снегу не только кони, но и олени проваливались. Пешим же только и можно было идти на широких северных лыжах.

На пятой неделе Великого поста, когда уже по всем дорогам была весенняя ростепель и распутица, а в полях на каждом холмике зачернели проталины, щетинясь сухими прошлогодними сорняками, а люди стали ждать прилета жаворонков, русские войска вернулись в Новгород.

В этот же день набольший воевода князь Патрикеев доложил Ивану Васильевичу о возвращении войск из свейского похода:

– Государь, воеводы большого полка князь Василий Иваныч Оболенский-Нагой и боярин Андрей Федорыч Лобан-Колычев-Челядкин воротились живы и здравы сами и все вои их со многим полоном, награбив много товара всякого, коней и прочей животины. Как утре принимать их прикажешь?

– Побай, Иван Юрьич, с архиепископом Геннадием, дабы устроил всенародное молебствие со звоном великим пред полками, а дьяку Большой казны и дворецкому прикажи нарядить угощение воям. О сем же побай с моими наместниками. Яз сам не буду, Иван Юрьич, на молебствии, будь ты с моим сыном Юрьем и внуком Димитрием, а воеводам и воям нашим бей челом от государя всея Руси за верную службу отечеству. Праздновать победу вели три дня, а после того мы с тобой и со всеми, кто с нами приехал, десятого, после сорока мучеников, отъедем на Москву, дабы Пасху всем у собя дома праздновать…

После Троицы, которую отпраздновал Иван Васильевич по всем обычаям в семье своей, жившей летом в Красном селе, восемнадцатого мая вернулся он в Москву в свои хоромы, начав обычный прием бояр, князей и дьяков своих по разным делам государства.

Сегодня в солнечный день завтракал он вместе с внуком Димитрием в своей трапезной у растворенного настежь окна. Только что прошумела гроза. Цветными алмазами еще падали капельки дождя с крыши хором, а зелень в дворцовом саду стала еще зеленей; легкий свежий ветерок наносил с полей и лугов нежное благоухание трав и цветов.

– Чуешь, Митенька, какой дух-то от трав и цветов в окно к нам идет? – проговорил Иван Васильевич.

– Хорошо у нас, дедушка! – радостно воскликнул Димитрий, ставший уже красивым тринадцатилетним отроком, похожим на своего покойного отца.

– Одно худо, Митенька, – сказал с улыбкой Иван Васильевич, – мало ты на полях и в лесах бываешь. Яз в твои годы с покойным братцем Юрьюшкой и дядьками своими всякий день на конях скакал по Подмосковью и рано утром, и перед обедом, и по вечерней заре, перед ужином. А тобя яз токмо един раз на коне видал. Добре ездишь! А лишний раз поскакать тобе не грех. Возьми-ка бывшего стремянного отца своего, Никиту Растопчина, да скачи в Красное, погуляй там, в Красном-то, в ближней роще с бабкой и с детьми моими, посбирай цветов, а после ко мне вернешься.

Вошел, шаркая, мелкими шажками, заметно состарившийся дьяк Курицын.

– Будь здрав, государь мой, – сказал он, подходя к руке старого государя.

– Будь здрав и ты, друже мой, – ответил Иван Васильевич, – садись с нами завтракать, а не хочешь – токмо вина пригубь, за твое здоровье пить буду. Как тобе можется?

– Креплюсь, государь… Токмо вот ноги мои время в полон берет: болеть и слабеть ноги-то стали.

– Выросли уж твои помощники, сыны Ванюша и Афоня, – усмехаясь, сказал государь.

– Дьяками уж стали, государь.

– Ну вот, у тобя помощники такие, каких у меня нет, – ласково, но грустно заметил государь.

Курицын подошел к Димитрию, поцеловал его в лоб, молвил:

– Будь здрав и ты, голубок наш. – Сев рядом с мальчиком, он налил себе вина в кубок и сказал: – За твое здоровье, государь!

Иван Васильевич засмеялся:

– Как всегда, меня опередить хочешь! А днесь не опередишь. – Государь чокнулся и добавил: – Днесь вместе пить будем и за тобя, и за меня, а потом вместе выпьем за Митеньку, моего соправителя и наследника.

– За старых и малых пьем, – пошутил Курицын.

– И малые большими становятся! – с улыбкой заметил государь. – Какие же вести-то, Феденька?

– Вести обычные, – заговорил Курицын, – какие всегда от наших гостей и купцов слышим. Плачутся все, что в Литве с их много мыта берут, а серебро и соль ни к собе, ни к нам не пропускают. Да все сие мелочь. Ныне зятюшка-то твой большую пакость нам изделал: турского посла от султана, от Баязета, не пропускает. Не внимает он ни грамотам, ни словам твоим, которые с Далматом ты ему передать велел.

– Потом, Феденька, поговорим мы на ратных полях. Захочет локоть укусить, да не достанет. Ты разумеешь, что у них там в Литве деется? Хотели они Киевскую Русь от нас навеки отрезать. Мыслит зять-то с братьями своими на киевский великокняжий стол меньшого брата, Сигизмунда, посадить. Токмо сие не выйдет.

– Верно, государь, не бывать сему! – воскликнул Курицын. – Нельзя Киев, мать городов русских, ляхам отдать.

Иван Васильевич нахмурился и молчал.

– Что ж, государь, будем разметную грамоту составлять?

– Будем, – сурово сказал Иван Васильевич, – токмо в свое время. Ныне же попытаем межусобием зятя попугать… Не выйдет – скорее со свеями кончать будем, Казань потом смирим, а там и зятюшке любезному разметную грамоту подарим!

– Верно, государь! – воскликнул Курицын. – Люблю яз все мысли твои, которые всегда разуму послушны, а гневу, обидам и мести всякой не податливы. Приказывай: что мне деять-то с Литвой.

– Пошли-ка ты пока князю Лександру грамоту с боярином Михайлой Яропкиным и так вели от моего имени молвить: «Не пропустил ты турского посла и гостей-купцов воротил, и впредь не чини мне никаких препятствий, как яз тобе их не чиню». Далее же пусть Михайла известит зятя моего, что Менглы-Гирей и воевода Стефан молдавский оба желают быть с ним в мире и в союзе, как с зятем моим. Пусть обошлется с ними послами да и мне обо всем напишет. А дочке моей, Федор Василич, такой наказ через сего же Михайлу дай да напиши ей так: «Отец твой, госпожа, велел тобе говорить: сказывал нам Борис Кутузов, да и Майко, да и Третьяк Далматов, что ты говорила им, что хочет муж твой, и панове его так думают, Сигизмунду дать в литовском княжестве Киев да и иные городы. Яз слыхал, дочка, каково было нестроенье в литовской земле, когда было государей много, а ты слыхала, каково было нестроенье при моем отце и у меня с моими братьями. И ежели захочешь говорить обо всем том со своим мужем, то говори от собя, а не моею речью, да мне о всем откажи, каковы ваши дела». Иди, Федор Василич, изготовь с сынами своими сии грамоты, а списки с них в литовский ларь положи. Сей же часец жду яз князя Патрикеева с докладом.

Набольший воевода, взволнованный и запыхавшийся, поспешно вошел в государев покой.

– Будь здрав, государь, – заговорил Патрикеев, – царь казанский Махмет-Эминь великих бед натворил. Токмо сей часец посла его принимал. Царь-то, по дурости своей, распутством и жадностью опять против собя князей казанских поднял. Разреши прочесть тобе кое-что из Эминевой грамоты, токмо то, где толково написано: «Мне изменил князь Содыр и переметнулся к Мамуку – царю Орды шибанской. На его сторону перешли князи казанские: Канымет, Урак, Агиш и Адыр – и с Мамуком идут на меня». Пошли для урока зятя своего князя Семена Иваныча с судовой ратью, а конной – князя Василия Оболенского-Нагого с сыном Лександром, а иных воевод, какие им надобны, пусть они изберут собе сами. Топерь скажу тобе, государь, грозную весть. Наши лазутчики через финских и свейских доброхотов сведали, что Стен Стур, после разгрома полков князя Карла Кантакузена и его смерти в бою, послал челобитье к князю-магистру Данцига о ратной помощи через ганзейские города против наших воев, которые вторглись уж в Карелию и грозят разгромом лифляндских городов.