Валерий Язвицкий - Вольное царство. Государь всея Руси

– И сие вельми нужно, – выслушав доклад о Двине, заметил Иван Васильевич, – по списку сему прямо перед очами все измены новгородские. Токмо добавить сюды надобно список с отказной грамотой новгородской – об отдаче мне Новымгородом двинских волостей близ Пинеги и Мезени. Сие поставить после списка докончания моего с ними в Коростыни.

– Будет сие все списано, государь, в изборник, где тобой указано, – поклонясь, сказал дьяк Гусев.

Затем дьяк Володимир Елизарыч прочел договорную грамоту Димитрия Донского с Великим Новгородом. Это было соглашение о совместной борьбе с общими врагами, в первую очередь с Литвой и затем с Тверью, где обе стороны обязуются: «Всести на конь, ежели будет обида (у Москвы) со князем литовским или тверским князем Михайлой». Договор заканчивается таким взаимным обязательством, подкрепленным крестным целованием обеих сторон: «Новугороду княженье бо мое великое доржать честно и грозно, без обиды, а мне, князю великому Димитрию Ивановичу всея Руси, доржати Новгород в старине, без обиды».

– Добре сие, добре! – воскликнул великий князь. – А после сего указать об изменах их Святой Руси – вспомнить договор их с крулем Казимиром, великим князем литовским. Будут они от сего извиваться, как змея под вилами!

– Крепко, государь, угодил нам князь Холмский, отбив список сей грамоты на Шелони, – заметил радостно Бородатый, – их самую тайную грамоту у них же из рук вырвал. Неможно им от сего отпереться никак!

Дума эта с дьяками затянулась надолго, но по окончании ее оба великих князя отъехали к себе без всякого утомления, полные радости, что правда вновь на их стороне перед всей Русью православной.

С этих дней одолел Москву красный петух. Начались пожары с ночи двенадцатого сентября, когда загорелось в посаде за Неглинной рекой, меж церквей Николы и Всех святых, и погорело много дворов, и те обе церкви сгорели. Того же месяца, в двадцать седьмой день, погорел на Арбате Никифор Федорович Басенков, сгорели дотла и хоромы, и службы на дворе его, и даже заборы. Словно метлой все смело.

Но самый страшный пожар был на другой день после Покрова, октября второго: загорелось к утру в самой Москве, внутри града, близ Тимофеевских ворот. Заполыхал огонь среди тьмы еще ночной, забили в набат во всех церквах, всполошился народ и в Кремле, и за стенами его. Сам великий князь сюда прибыл с дружиной из стражи своей, и много людей сбежалось со всех концов. Стих набат, как обычно, чтобы не мешать государю, когда прибывал он на пожар и начинал порядок наводить, указывая, кому, где, как и что делать. Одни по приказу его водой заливали, другие строения горящие разметывали, лишь бы огню ходу не давать далее. Только к обеду с трудом загасили огонь, и великий князь воротился усталый в хоромы свои. Переодевшись и умывшись, сел обедать, но уже в половине стола снова загудел грозный набат по всему Кремлю: загорелось во граде близ Никольских ворот, меж церквей Введения Богородицы и Кузьмы-Демьяна. Невесть откуда взялся ветер, поднялась буря, и страх охватил всех великий. Бросил обед государь и опять поскакал с дружиной своей, а с ними и Иван Иванович на подмогу отцу.

Это был страшный пожар, каких давно не было: выгорел почти весь город. В угли и пепел обратились все строения от самых Никольских ворот, откуда огонь верхом дошел почти ко двору великого князя, и до стен Спасского монастыря, и до двора князя верейского Михайлы Андреевича, а низом – по самый двор князя Федора Давыдовича Пестрого. Да и на этих местах огонь едва уняли в третьем часу ночи потому лишь, что сам великий князь на всех нужных местах дворы от огня отстаивал со многими людьми, к тушению пожаров навыкших.

Церквей двенадцать деревянных в пожар этот сгорело, да каменных более десяти обгорело, а у некоторых из них внутри все выгорело. Дворы же меж церквами все дотла погорели.

Тяжко было это Москве, а великому князю вдвое, ибо с пожаром этим слухи пошли, что жгут ее вороги через тайных доброхотов своих. Заставляло это государя спешить с походом в Новгород.

– Надобно, – гневом пылая, говорил он в тайной беседе с сыном и дьяком Курицыным, – надобно борзо, не медля, страх посеять в Новомгороде таков, дабы и удельным страшно стало. Пока государыня-матушка жива, удельные-то – оковы на руках и ногах моих. Особливо князь Андрей углицкий. Всех братьев моих за собой тянет. Знает он, что матушка его всегда заступит, а яз против матери никогда не пойду. Любимец он ее.

Он быстро заходил вдоль покоя, но вдруг, остановившись против Курицына, резко спросил:

– Какие вести из Дикого Поля о Лазареве?

Дьяк вздрогнул от неожиданности и, встав с места, молвил:

– Вести есть, что Ахмат отпустил Лазарева. Бают, более все Орда увязает в рати с Крымом и с турками. Бают еще, великий визирь султанов Ахмед-паша захватил Кафу и на Мангупское княжество идет.

– Добре, – прервал дьяка великий князь, – на сей часец довольно нам об Ахмате и сего ведати. Главное то, что ныне не помешает нам Орда обуздать господу новгородскую. Мыслю, Лазарев-то к концу сего месяца на Москве будет. Посему приказываю: быть тайной думе с дьяками и воеводами у меня в трапезной на четырнадцатый день сего месяца. Токмо потщись, Федор Василич, дабы все у дьяков к тому дню готово было, а яз сам с воеводами все для похода обмыслю. – Великий князь, помолчав, добавил: – Да подумай с Ховриным и другими, которых сам изберешь, как нам безо всякой дерзости, а неприметно все дани-выходы более в Орду не платить.

– Содею все, государь, – горячо ответил Курицын, – содею все по воле твоей с великим тщанием. Ради славы и чести Руси православной не токмо силы, но и живот свой положу!

– За вольное царство русское и яз живота не жалею, – молвил Иван Васильевич. – Не забудь токмо: думу тайную начнем после завтрака и думать будем до обеда, а после всем у меня в трапезной обедать. Ну, иди, и помоги тобе Бог.

Октября четырнадцатого, на Прасковью-трепальницу, когда в деревнях все полевые работы кончаются, а бабы лен трепать начинают, собрались на тайную думу в трапезной великого князя все бояре, дьяки и воеводы, которым государь быть у себя приказал. Хотел великий князь, чтобы все для войны готово было к двадцать второму октября, когда у хозяев толстая мошна худеет, а у работников – пустая толстеет, когда мужицкие руки свободными становятся, когда воинов можно набрать больше.

В этот же день, до завтрака, принял великий князь митрополита Геронтия, чтобы и церковь на стражу дел своих поставить. Боясь римской руки и козней папы через греков и латынян, которые с царевной прибыли, Иван Васильевич тайно говорил владыке:

– Отец и богомолец мой, Богом и собором святых отцов поставлен ты блюсти церковь православную, хранить веру истинную, яко зеницу свою. Гляди же на униатов-чужеземцев, не изделали бы они в угоду папе рымскому зла нам, пока яз на походе буду. Помни, и духовные тоже могут ковы ковать. Гляди, отец мой, и за делами мирскими, в которые могут и духовные ввязнуть.