Даниил Мордовцев - Сагайдачный. Крымская неволя

Слушая это, старик весь трепетал от счастья... Сам Сагайдачный тут, Сагайдачный, одно имя которого наводит ужас на татар и турок, — разве же это не божие послание!

— Скажу, скажу Хвесе... пойду сейчас к ней, — бормо­тал он.

Сагайдачный и Олексий Попович, простившись со стари­ком, затерялись среди пестрого рынка.

Ночь. Темною пеленою раскинулось над таким же темным морем южное небо, по которому, точно золотом, брызнуто было мириадами звезд. Все кругом окутано мраком, все застыло в сонной тишине — и море, едва-едва плескавшееся у берега, и горы, выступавшие из мрака бесформенными массами, и город, убаюканный этою сонною ночью.

Не спали только казаки. Еще засветло, по возвращении Сагайдачного, Небабы и Олексия Поповича с берега, они занялись приготовлением к решительному делу — осмотре­ли и привели в порядок оружие, запаслись лишними заряда­ми, трутом и натертою порохом паклею, распределили меж­ду собою предстоящую им работу — працю и, вместе с спус­тившеюся на землю ночью, тихо, в стройном порядке, дви­нулись к Кафе.

Казацкая флотилия разделилась на две части: одна, под начальством Небабы и других старших куренных атаманов, осталась на воде — сторожить издали корабли в гавани, дру­гая пристала к берегу несколько левее Кафы, где и укры­лась за возвышением. Этою командовал сам Сагайдачный.

В необыкновенной тишине высадились казаки из своих чаек, оставив в них только для охраны по несколько ка­заков из самых младших, конечно, из «бузимків». Тишина нарушалась только неясным шуршанием мелких прибреж­ных голышей-валунов, производимым сотнями и тысячами казацких ног, осторожно пробиравшихся в темноте, да и это шуршанье заглушалось тихими прибоями моря, ровные, гекзаметром катившиеся валы которого с плеском разби­вались о прибрежные камни.

Как ни осторожно, как ни медленно пробирались каза­ки, постоянно останавливаясь и прислушиваясь, однако к полночи они перебрались через южный мысок, в который упирался город правым, так сказать, крылом и который господствовал над Кафою, и увидели под собою темные изломы крепостной стены, мрачные башни и торчавшие из мрака тонкие иглы минаретов. Слышно было, как над городом и над горами пронесся полуночный ветерок, заста­вив залепетать листья в сонных вершинах тополей и в темной зелени, кое-где разбросанной по полугорью. Явствен­но донеслось потом до казаков полуночное куроглашение, — кое-где запели петухи в городе, — и Сагайдачному, который шел рядом с Мазепою и Олексием Поповичем, почему-то в этот момент спала на мысль старая-старая песня, ко­торую он слышал еще в детстве: «Ой, рано-рано птицы запели, а еще раньше пан господарь встал — пан господарь встал, лучком забрязчал...»

В этот момент брязнула чья-то сабля...

— Какой там чорт звенит! — послышалось тихое, но грозное предостережение.

Ответа не последовало... Где-то на городской стене зло­веще прокричал филин...

— Это прикмета из города, это наши, — прошептал Олек­сий Попович.

— Смотрите, смотрите, хлопцы!.. Это она, она летит! — послышался сдержанный шепот.

— Кто она? Где?

— Вон — по небу летит... Белая бранка.

— Та, что утопилась в море?

— Она...

Все взглянули на небо. В темно-синей выси, заслоняя собой Млечный Путь и созвездие Лебедя, двигалось по небу, как бы плыло в эфире, белое продолговатое облачко, образовавшееся, может быть, у вершины Чатырдага и те­перь плывшее над сонным городом... Многим, действитель­но, в очертаниях облачка представилось подобие человече­ского тела, закутанного в белый покров, и тотчас же вспоми­нался рассказ о белой бранке, невольнице, утопившейся в море от тоски по Украине и с тех пор пролетавшей над Кафою всякий раз, когда город ожидало какое-либо не­счастье [ Предание это давно было записано Н. И. Костомаровым, но утра­тилось в бумагах покойного Погодина, которому сообщено было для напечатания в «Москвитянине». (Прим. авт.) ].

— В Украину летит, бедная...

— На тихие воды, на ясные зори.

Даже суровому и задумчивому Сагайдачному казалось, что это летит по небу чистая душа той бедной девушки, которую он любил когда-то и которая умерла от тоски в далекой неволе, за синим морем, в проклятом Синопе, вспо­миная о дорогой Украине и о козаченьке чернобровом, о Петрусе Сагайдачном... Но он тотчас же отогнал от себя эти грезы, далекие видения золотой молодости... Предстояло страшное дело — и, может быть, святая душа той, что про­летала теперь по небу, утешится, зная, что она и там — идеже несть болезнь, ни воздыхание — не забыта.

Он приказал одному куреню с атаманом своим Джен-джелием отделиться от всего войска, обойти кругом и обло­жить снаружи всю городскую стену, а когда подан будет сигнал криком филина, зажечь вокруг крепостных стен стоявшие в разных местах стоги сена и разные предгородние постройки, чтоб вызвать переполох в городе и осветить его для предстоящей потребы.

Палии — так их называли по возложенному на них пору­чению, — получив этот приказ, отделились от остальных ка­заков и скрылись в темноте. Сагайдачный же повел все войско далее, руководствуясь указаниями Олексия Попови­ча, которому местность и город были хорошо известны: на­ходясь тут несколько лет в неволе, он вместе с другими невольниками немало поработал, подгоняемый бичами при­ставников, и в городе и за городом, и в садах и на при­стани, мел улицы и поливал цветы, таскал камни и подбивал грядки в виноградниках.

Наконец они очутились у крепостных ворот... Тихо кру­гом, точно в могиле...

Послышался крик филина... Из-за крепостных ворот отвечало мяуканье кошки, и одна складня ворот с тихим скрипом отворилась.

— Мати божа! — послышался тихий женский крик, и жесткую шею Сагайдачного обхватили нежные холодные ручки.

— Хвеся! Дитятко!

— Тятя! Тятечка мой! О-ох!

— Полно, дитятко! Некогда теперь от радости плакать... Возьмите ее, детки, стерегите, как золотое яблочко, — рас­порядился Сагайдачный, вырываясь из объятий девушки.

Тут же, в глубине ворот, с фонарем в руках стояла еще одна фигура в турецком одеянии...

— Ивашко! Потурнак! — всплеснул руками Олексий По­пович.

— Я, Олексиечку! Я сторожей напоил, покотом лежат...

В этот момент в разных местах вспыхнуло зарево, и высокие иглы минаретов как бы загорелись багровым ру­мянцем... Зарделись и вершины тополей, словно бы ночью всходило солнце...

— За работку, детки! До брони! — раздался повелитель­ный голос Сагайдачного.

Крепостные ворота распахнулись настежь, и в них, как в пробоину корабля врывается захлестывающая его вода, хлынули запорожцы. Толпы их с пылающими на ратищах пучками пакли, которая у них была раньше припасена и тотчас же при входе в город зажжена, рассеялись во все концы, зажигая все, что могло гореть, и оглашая воздух неистовыми криками...