Сардана Ордахова - Неучтенный фактор

«Норма Норвилене, я люблю тебя. Я люблю тебя не за то, что ты однажды явилась предо мной в короткой юбке, и совсем не за то, что с тобой самый лучший секс на свете. И даже не за то, что я доверяю тебе, как никому. Моя бессмертная душа начала любить в тот момент, когда увидела тебя, Норма Норвилене.

Твой противный одноклассник Даниил Вербицкий.»

Прочитав «отчет», Норма некоторое время сидела неподвижно. Больше всего ее поразила приписка «твой противный одноклассник» к имени и фамилии автора. После той встречи в баре она изо всех сил продолжала стараться узнать, что вкладывают люди в не совсем понятный для нее глагол «любить», и иногда ей казалось, что она начинает что-то чувствовать. В этом смысле записка ее не удивила. Но излишние сантименты были ей абсолютно чужды – так же, как ношение ненужных побрякушек. К одноклассникам своим она относилась равнодушно, никакой ностальгии по тем временам, само собой, не испытывала, и никого из них не считала ни милым, ни противным. Еще раз, теперь уже медленно, пробежав глазами записку, Норма тщательно сложила ее, после чего, скрутив в трубочку, отправила в специальный контейнер и нажала на небольшой рычажок. Убедившись, что записка уничтожена без следа, она обернулась и посмотрелась в зеркало. Сейчас она выглядела намного старше своих лет, да и ощущала себя так же. Отвернувшись от изображения, она некоторое время посидела в задумчивости, сложив красивые руки характерным для нее жестом, наконец, встряхнула головой, подняла трубку и произнесла в нее: «Закажите один билет на ближайший рейс до Туймады. Да, на мое имя». Ей захотелось наяву увидеть этот чудный город, который с недавних пор она называла про себя не иначе, как Город Любви. Ей очень нужны были именно тот отель, тот бар, и конечно, тот самый человек, который однажды сказал: «Я не смогу тебе заплатить». Вернее, воспоминание об этом человеке. Она знала, что вернуть его уже не в ее власти. И мысль об этом заставила увлажниться глаза – да, всего второй раз за всю ее не такую уж короткую жизнь. В такие моменты эти прозрачные глаза начинали как бы отражать цвет несуществующего чистого весеннего неба – самой отчаянной, самой бескомпромиссной синевы. В то же время на самом их дне поселялась глубокая серая печаль. Печаль человека, который слишком четко воспринимал окружающий мир, очень многое видел наперед и никогда никому ничего не говорил о существовании этой печали. Надо признать, глаза Нормы становились просто прекрасными, когда она плакала…

Никто бы не поверил, в том числе и она сама, но Норма действительно не знала (и никогда не узнала), что через полтора часа по дороге в аэропорт Домодедово ее длинная черная «Чайка» на полном ходу врежется в замешкавшийся самосвал. То, что они оба попали в переделку, из которой, пожалуй, уже не выбраться, с удивлением успел понять только шофер, молчаливый молодой человек в чине лейтенанта, который ни разу в жизни не задал ни одного вопроса своему шефу. И он оказался прав, хотя за доли секунды до происшествия попытался подставить под смертельный удар только себя…

С ее гибелью работа безномерного отдела начала давать серьезные сбои, так как без конца меняющиеся новые начальники часто проваливали задания. Таким образом, активность «докторов» постепенно сходила на нет, пока не была прекращена совсем к середине 80-х годов.

…Время тянулось как в замедленной съемке, и в тот самый миг, когда визжали тормоза и скрежетал металл, которому так опрометчиво доверились люди, в противоположном конце Москвы выздоравливающая Настенька Семененко заметалась и громко вскрикнула во сне. Проснувшись, она проплакала весь день, потом замкнулась в себе на много лет.

Между прочим, спустя всего месяц после трагедии на Каширском шоссе, небезызвестная и весьма талантливая актриса, вернувшись домой с очередной триумфальной премьеры, прошла в ванную комнату, шикарно отделанную под жестокий модерн, заполнила ванну горячей водой, легла в нее прямо в вечернем платье и, недолго думая, отработанным сценическим движением перерезала себе вены. Актриса, большая часть жизни которой и без того прошла на грани истерики, за последние пять лет в буквальном смысле слова сошла с ума от непробиваемой флегматичности «балтийской принцессы», как она называла Норму Норвилене, но этот печальный процесс был ускорен и довершен внезапным исчезновением столь необходимого ей в повседневной жизни баланса.

* * *

Ванька бежал по ставшему страшным лесу, задыхаясь и не разбирая дороги. В это время наконец начался дождь. Когда первые робкие капли коснулись его горячего лба, он остановился, оглянулся, как будто боялся погони, и перевел дыхание. В лесу стало темно и сумрачно, дождь пошел сильнее. Еле-еле сориентировавшись, Ваня вышел на одну из троп, ведущих к месту, где он оставил Байбала. К своему изумлению, он нашел его совершенно спокойным, укрывшимся от легкого дождя под большой разлапистой елью. Увидев Ваню, Байбал изменился в лице.

– Что случилось, медведя встретил? – попытался он пошутить, встревоженно заглядывая другу в глаза.

– Медведя, медведя, – шепотом отмахнулся Ваня, – Быстрей, быстрей!

Ничего не спрашивая, Байбал побежал за ним. Через считавшиеся непроходимыми овраги и кустарники они вмиг добрались до своего шалаша. Петя начал было ворчать по поводу задержки друзей, но увидев их зеленые лица, замолчал. Все приключение у Вани и Байбала заняло не больше сорока минут.

Ваня, волнуясь, сбивчиво поведал друзьям об услышанном возле дальнего озера. Внезапно хлынул ливень, перекрывая своим шумом его невероятный рассказ. Шалаш, разрываемый на части ураганным ветром, начал протекать. С неба щедро лилась потоками холодная вода, крестя троих простых якутских парней во взрослую жизнь. В такую взрослую жизнь, где какой-то приезжий человек мог подстрелить, как утку, уважаемого местного начальника, портрет которого печатался по праздникам в газетах, потом обвинить в этом другого местного начальника. Это был последний день их затянувшегося детства. Ребята поклялись никогда никому не рассказывать об этом. С серьезными лицами распив остатки кроваво-красного вина, наполовину смешанного с дождевой водой, они со всякими предосторожностями быстро собрались домой. На обратном пути все трое подавленно молчали.

У Ивана боль и ужас от событий последнего часа осложнялись свежими воспоминаниями о разгромленном этой весной Сергеляхе, прыгающих из окон студентах, солдатах, пожарных шлангах, покалеченных друзьях и хрупкой девушке, которую милиционеры волокли за волосы по асфальту. Девушка была сильно избита и продолжала выкрикивать лозунги. Студгородок бурлил почти месяц. После тех событий он и решил бросить университет. Иван никогда не забудет, как бегал на экзамен по диамату в домашних тапочках, пытаясь доказать старенькому преподавателю, что все проблемы в стране решены, имеются только отдельные недочеты. Преподаватель хмурился, глотал таблетки, косился на его обувь и, в конце концов, завалил. Накануне тех событий Иван имел несчастье сдать свои единственные ботинки армянину, который держал на Сергеляхе будочку срочного ремонта обуви. Назавтра ни будочки, ни армянина, ни многих знакомых вещей и людей не обнаружилось – все было разгромлено, снесено, разбито. Преподавателям приказали делать вид, будто ничего не происходит, и продолжать летнюю сессию. Ну нет, пусть уж лучше армия, чем такая учеба! По крайней мере, там все понятно – раз, два! Сесть, встать! Направо, налево!