Михаил Щукин - Черный буран

Всех ходячих раненых и контуженных, как оказалось, выпихнули из госпиталя еще пять дней назад. Остались только самые тяжелые. И никакого рядового Конева Василия Ивановича среди них нет.

— Дома теперь ищи его, голубушка, посочувствовал ей одноногий инвалид, громко стучавший деревяшкой по паркету и волочивший за собой мешок с грязными бинтами. — Кто до соплей навоевался — все домой подались!

Григоров, осторожно придерживая Тоню за локоть, вывел ее на крыльцо, усадил в коляску и тоже попытался успокоить:

— Антонина Сергеевна, не отчаивайтесь, я рядом буду.

Не слыша его, Тоня тихо плакала, закрывая лицо крепко сомкнутыми ладонями.

Ветер весело шевелил ее косынку.

Снежная и морозная зима успела установиться в Новониколаевске, когда Василий и Афанасий Сидоркин с великими трудами, в постоянной давке и тесноте, все-таки до него добрались. Наконец-то!

На вокзале — серым-серо от солдатских шинелей. Слоями плавал махорочный дым, под ногами, при каждом шаге, трещала семенная шелуха, и висел, не прерываясь, сплошной гул, сотканный из хохота, безоглядной матерщины и криков — спокойно здесь никто не разговаривал. В иных местах пьяными голосами пытались петь песни, но так орали, что невозможно было разобрать — о чем столь усердно базлают мужики.

— Свобода, мать ее за ногу! — оглядевшись, Афанасий сплюнул себе под ноги и поддернул лямки тощего заплечного мешка. — Пойдем отсюда скорей, Василий, мочи у меня больше нету. Нагляделся я — вот так, по самую ноздрю! Господи, и когда только до дому доберусь?!

Выбрались из вокзала, миновали площадь и в истоке улицы остановились, как по команде, невольно дивясь тишине, спокойствию и немноголюдству. Над серыми домишками мирно поднимались дымки, мимо проезжали редкие подводы, а невдалеке, оскальзываясь на утоптанной тропинке и сердито бормоча себе под нос, шла баба с коромыслом на плечах, а на коромысле покачивались деревянные ведра, полнехонькие морозной воды.

— Эй, красавица! — весело окликнул Василий, когда баба поравнялась с ними. — Дай водички испить!

— Ты, бравый, никак угорел, али с похмелья? — баба остановилась, покачивая на плечах коромысло. — Вода-то ледяная!

— А нам и такая пойдет! Дозволь?

— Да пей, родимый, раз уж красавицей назвал, хлебай без меры, — баба поставила ведра на снег, выпрямилась и рассмеялась. Была она еще не старой, глаза из-под платка, опушенного инеем, поблескивали, а на щеках играл румянец.

Василий опустился на колено, отпил ледяной воды, от которой сразу заломило зубы, и, довольный, поднялся, утираясь рукавом шинели.

— По любушке, поди, жажда иссушила? — с тоской в голосе спросила баба.

— Спасибо, красавица! — не отвечая на вопрос, поблагодарил Василий и бодрым шагом двинулся вдоль по улице. Афанасий, поддергивая лямки заплечного мешка, поспешил следом за ним, хотя и не прочь был поразговаривать и дальше со словоохотливой бабой. Глядишь, и договорились бы…

Скоро они вышли на Николаевский проспект и стали спускаться вниз, целясь на сверкающий купол собора. Когда спустились, Василий круто взял влево, и вот он, перед глазами, — шалагинский дом. Василий скинул шинель, папаху, вручил это все Афанасию наказал:

— Карауль добро и жди меня.

Расправил под ремнем гимнастерку, на которой густой завесой теснились кресты, провел ладонью по волосам, приглаживая чуб, открыл калитку, в которую вбежал когда-то, спасаясь от городовых. Вбежал тайком, чтобы никто не увидел. Теперь он шел не таясь, в полный рост, и сапоги его хрустели на стылом снегу твердо и уверенно.

Дернул за веревочку с медным наконечником, услышал звон колокольчика и следом — быстрые шаги по лестнице.

— Ах! — и Фрося замерла с прижатыми к груди руками. Смотрела, не веря своим глазам, и быстро-быстро перебирала пальцами ослепительно белую кружевную наколку.

— Ну, здравствуй, подружка! Узнала или не узнала? Вижу — узнала. Проводи-ка меня к хозяевам, разговор до них имеется.

— Василий! Ты откуда? — у Фроси прорезался голос, и она всплеснула руками.

— Оттуда, — мотнул головой Василий, — веди до хозяев, не держи меня на пороге.

— Пойдем, — встрепенулась Фрося и быстрым, летящим шагом стала подниматься по лестнице.

Сергей Ипполитович и Любовь Алексеевна, когда Василий предстал перед ними, смотрели на него с таким удивлением и страхом, будто перед ними из гроба поднялся покойник. Сам же Василий, наоборот, был спокоен и чуть-чуть насмешлив.

— Сергей Ипполитович, извиняйте за беспокойство, я пришел о Тоне спросить. Когда вы получали последнее письмо от нее, и не дадите ли мне адрес?

— Вообще-то приличные люди без приглашения в чужой лом не являются, — с раздражением начал говорить Сергей Ипполитович, но Василий его перебил:

— Да бросьте вы! Какое приглашение? Я только с вокзала, а до этого в госпитале лечился, а до госпиталя — фронт. Некогда было приглашение у вас выпрашивать. Адрес мне дадите или нет?

— Нет! — крикнул Сергей Ипполитович, будто кирпич бросил.

— А зря. На фронте Антонина Сергеевна сама мне свой адрес передала. Да я его сохранить не смог. Ранило меня, без памяти был. Письмо успел ей написать, а ответа не получил. Вот такой расклад сложился, и большая просьба: дайте адрес.

— Я разве не так четко и ясно сказал? Нет!

— Подожди, Сережа, перестань кричать, — Любовь Алексеевна взяла мужа за руку, прижалась к нему плечом, стараясь успокоить. — Поймите, в данный момент у нас нет адреса Тонечки. Последнее письмо мы получили больше двух месяцев назад, она писала, что их отряд могут расформировать и что она пока не знает, куда ее направят. Как только устроится на новом месте — сразу напишет. Мы все-таки писали по старому адресу — ответа нет. Поверьте, это правда. Поверьте матери.

— Действительно, адреса у нас нет, — жестко вмешался Сергей Ипполитович, — но даже… даже если бы он был, я бы не дал.

— Сережа, как ты можешь…

— Могу! Разговор окончен. Фрося, проводи его.

— Спасибо, что не отказали, — Василий круто развернулся и вышел.

Внизу, уже на пороге, его догнала Фрося, скороговоркой успела шепнуть:

— Любовь Алексеевна правду говорят… Они сами ее потеряли, только и разговоров что про Антонину Сергеевну. Наведайся еще; если что будет, я шепну…

На улице, дожидаясь Василия, весело присвистывал Афанасий, разглядывая шалагинский дом. Подавая шинель и папаху, он вздохнул:

— Вот изба так изба — век бы в такой жил!

— Поторгуйся, может, и продадут.

— Да ладно уж, в своей перебьемся. Дальше-то куда тронемся?

— А вот еще в одно местечко заглянем, к дружку моему старинному. Тут недалеко…

Скоро они выбрались на берег Каменки, перешли ее по льду и по узкой, плохо притоптанной тропинке вышли к тому месту, где раньше стояла избушка Калины Панкратыча. Теперь ее не было. Лишь торчали из снега несколько полусгнивших бревен, напоминая о бедном жилище отставного солдата. Василий постоял перед этими бревнами, стащив с головы папаху, затем сердито нахлобучил ее и пошел, не оглядываясь. Ему не нужно было никого расспрашивать — он просто знал, что Калина Панкратыч свой земной путь закончил. А иначе как бы он смог покинуть родимую избушку?