Михаил Щукин - Черный буран

Крыса, умная и чуткая тварь, точно угадала момент и прыгнула на лицо Лизоньки, вгрызаясь острыми зубами в тонкие крылья носа. Лысый хвост шевелился и ползал по щеке, то свиваясь в кольцо, то выпрямляясь.

И никто в целом мире не узнал об этой смерти, не увидел ее. Кому какое дело до одинокой снежинки, когда заметает землю и буйствует над ней неистовая метель…

«Военный городок — это зараженный вымирающий пункт. Приходится опасаться за то, чтобы он не превратился в сплошное кладбище», — писали врачи в Чекатиф, но там уже оглохли от подобных взываний о помощи и думали лишь о том, как вывезти из того же военного городка двенадцать тысяч трупов.

Снова собирали по всему городу подводы, которых требовалось не менее 100 штук, и делили их, как делят последний кусок хлеба: пять подвод — во 2-й Новониколаевский госпиталь для выздоравливающих, три подводы — во 2-й эпидемический лазарет, шесть подвод — во 2-й эпидемический госпиталь, и так без конца…

Оставшиеся в живых обнищали до края. И даже те, кто имел раньше богатый достаток, давно променяли его на хлеб. Вдову полковника Степанова, заболевшую тифом, отправили на лечение, а в пустой и брошенной теперь квартире, некогда уютной и роскошной, только и остались две полотняные кофты, старое вечернее платье, синий сюртук супруга, два пояса, шарф, нижняя юбка, два лифчика, две пары старых калош, пять портянок и корсет — даже поживиться нечем! Составили список, а в квартиру по разнарядке пустили новых жильцов, потому как никто не верил, что хозяйка выживет.

Но время от времени находили в городе настоящие «клады», оставшиеся от богатых беженцев. В одном из домов на улице Михайловской обнаружили десять ящиков с дорогим бельем и платьями — богатство по скудному времени невиданное. Вещи обещали раздать нуждающимся трудящимся, но разворовали их по дороге, и трудящимся ничего не досталось.

Ни белья, ни платьев, ни надежды, — только мглистое зимнее небо над головой да белый снег, холодный, как лоб покойника.

Торопливо, захлебываясь от радости, словно вырвались из вражьего окружения и оказались на долгожданной свободе, строили Василий и Тоня свой маленький мирок — самозабвенно, в четыре руки. Изба преобразилась: на окнах затрепыхались легкие занавески, на пол легли веселенькие половички, в переднем углу угнездилась, словно век тут была, небольшая иконка, с которой смотрел по-отечески, из-под медного оклада совсем не суровый лик Николая-угодника. Длинный широкий стол накрывала теперь синяя скатерть, украшенная разноцветными заплатками, на столе стояла простая глиняная кринка, а в ней нежно пушились недавно распустившиеся веточки вербы. Над деревянной кроватью, закрывая часть бревенчатой стены, висел коврик с вытканными на нем диковинными цветами. Все это добро из не известных никому, даже Василию, запасов доставал хозяйственный Степан и радовался, расцветал широким лицом, как диковинный цветок на коврике, когда Тоня благодарила его. Василий вешал занавески, приколачивал коврик и несказанно удивлялся самому себе: за всю свою жизнь, оказывается, он ни разу такой простой работы не делал и думать не думал, что она может столь сильно радовать, как радовало его присутствие рядом Тони, ее голос, смех, ее тонкие руки, к которым он время от времени прикасался, словно проверял: здесь она, никуда не исчезла?

Тоня теперь всегда была рядом. Даже когда Василий выходил из избы, чтобы отдать необходимые приказания, она выбегала следом за ним, накинув на себя клетчатую шаль, и стояла подолгу на низком крылечке, дожидаясь его. Так долго прожив в разлуке, так долго мечтая о встрече, которая казалась порой совсем несбыточной, они сейчас не хотели расставаться и на короткие мгновения, даже во сне не выпускали друг друга из объятий.

Василий по давней привычке просыпался рано, еще в темноте, но не вскакивал теперь, размахивая руками, как он обычно делал, а лежал неподвижно, стараясь даже дышать тише, чтобы не разбудить Тоню. Он лишь чуть поворачивал голову, чтобы видеть ее лицо, и терпеливо ждал, когда в избу, проникая через легкие занавески, начнет входить синими полосами ранний рассвет, разреживая темноту, и когда медленно станет проявляться лицо Тони, словно выплывающее из темной воды, и можно будет видеть ее чуть-чуть приоткрытые губы, легкий румянец на щеке, крутой изгиб тонких бровей. Василий смотрел на нее, не отрываясь, и Тоня, когда просыпалась, видела сначала его глаза и их зеленоватый отблеск, мягкий, словно подтаявший.

— Ты почему так смотришь? — говорила она и протягивала к нему ладонь, чтобы дотронуться до плеча или до щеки.

— Как? — спрашивал всякий раз Василий. — Как я смотрю?

— Не знаю, не могу объяснить словами. Знаешь, мне так хорошо — до страха. И ты еще смотришь… Я боюсь, что мне снится; проснусь, а ничего нет…

— Вот проснулась, а все есть. Никуда не делось. Теперь всегда так будет: проснешься, глаза откроешь — живи и радуйся!

В эти дни, до краев налитые счастьем, ни Василий, ни Тоня даже не задумывались о будущем и не задавались простым вопросом: где они будут обитать в дальнейшем, ведь не просидишь весь век в глухом бору? Для них это было совершенно неважно. Жили единым часом и радовались по-детски, что он есть.

Ипполит с Иннокентием думали иначе и несколько раз пытались завести разговор с Василием о том, что надо как-то определяться: дальнейшее пребывание в лагере казалось им бессмысленным. Рано или поздно доберется и сюда новая власть — что тогда делать? Василий отмахивался, не желая слушать братьев. И они отступились.

Но как-то утром, после обычного развода, Степан поманил Василия в сторону и тревожно зашептал:

— Неладно дело, Василий Иванович. Пошел утром прорубь глянуть на протоке, смотрю — а в кустах вроде как след чужой. И свежий совсем. Ходил кто-то вокруг нас, высматривал… Давайте глянем.

Вдвоем со Степаном они отыскали следы — глубокие, хорошо видные в просевшем мартовском снегу. Определили, что ходил здесь не один, а несколько человек, к лагерю же добрались они со стороны Оби.

Василий задумался. Ничего подобного раньше не случалось. Кому же понадобилось высматривать лагерь? И для какой цели?

На лыжах они спустились со Степкой к Оби и прошли дальше по следам неизвестных — на правый берег. Нашли там на крохотной полянке вмятины конских копыт и конские катухи. Ясное дело — оставили здесь лошадей, пешком перешли через Обь, осмотрели лагерь и вернулись обратно.

Не было печали!

— Слушай меня, Степан… Про следы эти никому не говори. А на ночь со стороны Оби надо еще один пост выставить. Сам пойдешь. И глядите в оба.

Степан молча кивнул.

Когда они вернулись в лагерь, их там ожидала новость: приехал Афанасий Сидоркин. Сидел в избе, донельзя смущенный, прятал под стол ноги в старых дыроватых носках — в валенках пройти не насмелился, разулся у порога, — придерживал трясущуюся руку, зажав ее между коленей, и поглядывал искоса на Тоню, которая часто выбегала на крыльцо, поджидая Василия. Увидела, кинулась навстречу, и в избу они вошли обнявшись, — такие счастливые, что Афанасий ухмыльнулся и отвел глаза в сторону, показалось ему, что он тайком подглядывает. От обеда гость отказался, сказал, что перекусил с ребятами, и сразу же суетливо засобирался, обувая валенки, забормотал, что ему с глазу на глаз надо переговорить с Василием по важному делу.