Михаил Щукин - Черный буран

Клин и Крайнев, отойдя чуть в сторону от избы, топтались на снегу и молча оглядывали лагерь. Оба прекрасно понимали: из большущей затеи получился столь же большущий пшик.

— Что делать будем? — спросил наконец Крайнев.

— Выставим посты и начнем осматривать округу. Если есть следы…

Договорить Клин не успел. Земля под ногами вздрогнула, и желтое пламя, вырываясь наружу, разметало крышу избы. В воздухе, словно невиданные снаряды, летели доски и обломки бревен. А земля снова вздрогнула, изрыгая огонь и грохот, и небольшое пространство лагеря быстро превратилось в один неистовый костер. Снег на глазах почернел. Кто-то пронзительно визжал, и визг этот, пронзая грохот, ввинчивался в уши тех, кто еще остался жив и не потерял способность слышать. Сухое, выстоявшееся дерево загоралось с радостным треском. Клин с трудом поднялся на ноги, пошатываясь, оглянулся вокруг. В лагере творилось невообразимое: стоны, крики, дым и огонь. А рядом с ногами Клина, уткнувшись головой в снег, лежал Крайнев, в спине у него торчал широкий обломок доски с ярким смолистым сломом. Доска покачивалась, а сам Крайнев был неподвижен. «Наповал», — успел еще подумать Клин и заорал, срывая и без того сиплый, враз осевший голос:

— В лес! Всем в лес!

Он боялся, что сейчас грохнут новые взрывы. Но голоса его, пожалуй, никто не различил. Люди, желая спастись, сами выскакивали через проломы в частоколе, увязая в снегу, бежали в бор. Кричали раненые, оставаясь посреди гудящего пожара без всякой помощи.

И еще раз вздрогнула земля. Клина шмякнуло плашмя о землю, но он тут же вскочил и кинулся к пролому. Назад даже не оглядывался, прекрасно осознавая, что единственное спасение для уцелевших — как можно дальше убежать от лагеря. Иного выхода просто не было.

В бору, по-собачьи хватая зернистый снег, засовывая его полными пригоршнями в рот и ничего не ощущая, Клин начал понемногу приходить в себя. Лагерь горел. Черные крутящиеся столбы дымов ввинчивались в небо, просекаемые снизу взблесками пламени. Словно черный снег, несло хлопья сажи. Оказавшийся рядом молоденький красноармеец круглыми остановившимися глазами смотрел на пожар и молча, не размыкая плотно сжатых губ, быстро-быстро крестился.

Клин, совершенно обессиленный, сел в снег, дернул красноармейца за полу шинели:

— Хватит, не на паперти…

Красноармеец даже головы не повернул, продолжая смотреть на пожар и креститься.

Тяжело проваливаясь в снег, ошалело подергивая лохматой головой, подошел Астафуров — без винтовки, растрепанный, как кочан капусты. Рухнул рядом с командиром, заикаясь, с трудом выговорил:

— Л-л-лихоман-к-ка… я г-г-говорил-л-л… с-с-скольк-к-ко н-н-наших…

Клин полной пригоршней еще раз зачерпнул снег, запихал его в рот, медленно поднялся и пошел собирать живых. Из его разведчиков уцелели только шесть человек. От взвода красноармейцев осталось чуть больше половины. Раненых, которых удалось вытащить из пожара, перевязали, как смогли, уложили на подводы, на одной из которых, все еще со связанными руками, сидел поникший и донельзя напуганный Филипыч. Клин его развязал и приказал пересесть на переднюю подводу:

— Давай, дед, вези обратно. И не вздумай бежать — пристрелю.

Филипыч послушно пересел на переднюю подводу, разобрал вожжи. «Господи, прости нас, грешных, — молился он, все еще не веря, что остался в живых, — прости, неразумных…»

Подводы с ранеными, на последней из которых лежал мертвый Крайнев, тихо тронулись в обратный путь. Следом — уцелевшие красноармейцы.

Клин проводил их долгим взглядом, пока они не скрылись в ельнике, и повернулся к своим разведчикам:

— Теперь, ребята, не торопясь — за ними. А в лесу, как скроетесь, остановитесь в тихом месте. И меня ждите.

— К-к-командир, т-т-ты чего з-з-задумал, х-х-хватит… — попытался остановить его Астафуров.

— Я быстро, — успокоил Клин, — мне только глянуть…

Оглушенный, в тлеющей на нем одежде, Василий едва выбрался из развороченной поленницы, уже полыхающей огнем, когда убедился, что подводы и верхоконные скрылись в ельнике. Долго стоял, пытаясь утвердиться на ногах, а затем медленным, спотыкающимся шагом побрел к саням, под которыми укрывался Иннокентий. Сани и накиданный на них снег были сметены взрывной волной и расхлестаны о частокол вдребезги. Иннокентий ничком лежал на земле, но голова его была странно вывернута на сторону и пустые глазницы с начисто выбитыми глазами смотрели на Василия страшными кровяными ямами.

Вокруг полыхал огонь, трещало сухое дерево, летели искры и головешки. Лицо обдавало жаром.

Василий подобрал оброненную кем-то винтовку, закинул на плечо обремкавшийся ремень и через пролом в частоколе выбрался в бор. Добрел до ближних сосен, оперся спиной о шершавый ствол и долго смотрел на бушующее перед ним пламя, которое стирало с земли весь лагерь, оставляя от него только черное пятно пожарища да неубранные трупы погибших.

«Я вас не звал, — думал Василий, — я вас не трогал, сами пришли. За Тонечкой пришли, а я не отдам ее, даже мертвый буду — не отдам! Кроме Тонечки, у меня в жизни ничего не имеется…»

И это была истинная правда.

Он так долго ждал своего счастья, которое оказалось почти сказочным, и так быстро, словно в одно мгновение, оно обрывалось, и так сильно, до острой боли в груди, хотелось его сохранить и продлить, что Василий был готов на все.

Он обошел стороной горящий лагерь, спустился к протоке, упал на колени перед прорубью и долго, захлебываясь, пил ледяную воду. У берега стояли три лошади под седлами, оставшиеся без своих седоков, погибших разведчиков Клина, смотрели на человека, пьющего из проруби, и не шевелились. Василий, оторвавшись от проруби, поднялся и увидел их. Тихонько свистнул, и лошади послушно, встряхивая гривы, пошли к нему. Он связал их поводья и повел за собой, безошибочно сокращая путь до земляной ямы. Снег под ногами проваливался, лошади уросили и не желали идти, но Василий упрямо тянул их следом за собой и жадно смотрел вперед, желая сейчас только одного — увидеть Тонечку.

И он увидел ее.

Перепачканная землей и сажей, в платке, сбившемся набок, но с яркими, прямо-таки горящими глазами, она медленно-медленно, осторожно-осторожно, будто шла по жердочке, двинулась к нему, выставив перед собой руки, как это делают маленькие дети, когда просят любви и защиты.

Василий бросил лошадей и кинулся ей навстречу.

Он не замечал ни Степана, ни Ипполита, которые бежали к нему, увязая в рыхлом снегу, не оглядывался назад, потеряв свою обычную осторожность, — видел только одно во всем мире — горящие глаза Тонечки.

Не размыкая сведенных рук, они с Тоней подошли к земляной яме, к затухающему костерку у входа; Василий стащил с плеча винтовку, прислонил ее к вывороченному корневищу кедра и гихо, через силу, выговорил: