Юлиан Семенов - Синдром Гучкова

Говорить с великим князем надо было и о "Лохани", новом британском чуде бронированный автомобиль на гусеницах, прозванный "танком", — пуль не боится, преград не знает! Нам бы с союзниками об этом, главном, а мы патроны клянчим, как туземцы какие, право…

Корней Чуковский, вернувшись из Англии, приехал на чай потрясенный: "Слушайте, Александр Иванович, они строят военные заводы по двадцать миль в ширину и милю в длину за пять месяцев! Аристократки на фермах доят коров и растят поросят, заменяя фермеров, которые сражаются на суше, море и в подводных лодках! Вопрос победного окончания войны для них, даже если останутся одни, — вопрос месяцев! Англия стала военным лагерем, вот уж, действительно, совпадение их гимна с сутью нации: "Нет, никогда англичанин не станет рабом!” А один город Олдершотт чего стоит?! Это настоящая фабрика по производству, да, да, именно так, солдат и офицеров! А дети?! У них созданы рыцарские отряды бойскаутов — мальчики дежурят на улицах, охраняют мосты и вокзалы! Да что говорить?! Я там себя почувствовал полнейшим дикарем!"

Надо было просить великого князя, чтоб хоть по своей линии отправил в Лондон наших недорослей учиться уму-разуму; Петр не побоялся презрительных ухмылок бояр, нечему, мол, у супостатов учиться, оттого и стал Великим! Как бы "Союз русского народа” ни именовал Петра "антихристом", "предателем старины", "инородцем на русском троне", а выше государя у нас не было и не будет…

…А как я подставился, назначив через три дня после нашей февральской победы главою Петроградского военного округа Корнилова?! Как заулюлюкали левые: "Гучков готовит военную диктатуру!"

Зачем устраивал манифестации инвалидов — "Война до победы любой ценой"?! Не демонстрации надо было организовывать, а в свою команду, с которой не дискутировать, как с Милюковым и Керенским, до одури, а согласно делать общее дело!

Когда вернулись Плеханов, Засулич, Вера Фигнер, когда Чхеидзе возглавил Совет рабочих и солдатских депутатов, когда по улицам потекли колонны — приветствовать триумфально возвратившегося цареубийцу Бориса Савинкова и вождя эсеров Виктора Чернова, когда Чхеидзе чествовал на вокзале Ленина, я позволил себе испугаться… И "друзья" накрутили: "Не справитесь с ситуацией — теряем контроль над происходящим!" А надо было первому ехать на вокзал, обнимать Савинкова, грохотать свою речь — у нас только на слове и можно взять народ!

А я ринулся в армию — дело делать, текущие вопросы решать, дурак! Помощники б пусть ехали, а самому (ах как прав был Александр Васильевич Кривошеин!) надо было держать вожжи в руках… Так нет же, все сам, только сам! Все мы в душе самодержцы, я, я, я, я…

Да, я испугался вымаха революции, зная, какой она может стать варварской, именно поэтому хотел дать народу хоть какую-то победу на фронте — любой ценой… Я испугался неуправляемости, а надо было стать во главе движения, постепенно ввести его в берега, организовать анархию в парламентский порядок… Если бы я был пьющим, тогда бы понял великий смысл слова "опохмелка"… Надо было дать людям поправиться махонькой, вот бы все и успокоилось… Да, я испугался того, к чему так стремился… Прав был Керенский, который незадолго перед февральским переворотом кричал с трибуны Думы:

— Мы слышали здесь не из уст левых, а из уст октябристов, что "власть губит страну" и что "дальнейшее ее существование грозит крахом государству". Но при этом господа октябристы постоянно повторяют: "Мы — не революционеры, мы отрицаем революционный метод!" Утверждая это, они делаются похожими на мольеровского героя, который неожиданно открыл для себя то, что он говорит прозой… Процесс, в котором участвуют октябристы, есть процесс революционный! Господа октябристы не хотят признаться себе в том, что революция не есть действо, разрушающее государство! Вся мировая история говорит за то, что революция всегда была единственным методом для его спасения!

Неужели он был прав, несчастный, как и я, изгнанник Керенский?! Неужели его, как и меня, всех нас, погубило это проклятое внутреннее желание все держать самому?! Я, я, я, я, я… Сам держу… Само державне… Неистребимо оно в каждом из нас, невыкорчевываемо…

А Верочка? Любимое мое дитя, доченька моя! Почему она стала такой, какой стала? Значит, и в этом виноват я? Дети всегда отрицают то, что им навязывают. А я навязывал… Вот и получил в собственном доме большевичку… Да, да, не лги себе, она большевичка, она, смеясь, говорит: "Ты хотел, чтобы в стране был порядок? Большевики его и наводят! И делают это великолепно!" — "Перевоспитывая в соловецком концлагере цвет нации?" — "А что было здесь, в Париже? После мадам Помпадур? Здесь головы по улицам катились…

И убивали тех, кто мечтал сохранить умершее старое! А оно, это старое, как бы ни было мило, все равно смердит! Поэтому нужна операция! Гангрену лечат ампутацией сгнившей части тела, иначе — смерть всему организму!" — "Как ты можешь так жестоко и страшно говорить, Веруша?" — "Потому что я очень люблю свою страну!" — "Но ведь мы никого не посадили в концлагеря, когда взяли власть, Верочка!" "Вот поэтому я, русская, и живу в этом снисходительно-надменном Париже, где на нас смотрят словно на зулусов… Стыдно так жить, па, стыдно! У нас какое-то мифическо-букашечье существование… Прав Алексей Николаевич Толстой, и Константин Федин прав, и Зайцев: нашему народу нужна диктатура! Иначе он расползется! Он сам, вне объединяющей идеи, ничего не умеет!" — "Да как же можно эдак о своем народе, Веруша?! О святом народе, страстотерпце." Вера перебила: "Вот когда этот страстотерпец отучится терпеть, тогда заслужит демократию!"

Трагедия с дочерью была его тайной, частью быта, к которому он привык уже, — детям прощают все, а безответный плевок берлинского черносотенца, прилюдное, несмываемое оскорбление, — сломал…

Слухи среди русской эмиграции разносятся мгновенно, завтра же все будут знать о скандале… Как после этого принимать у себя Глазунова и Рахманинова? Шаляпина, несчастную Цветаеву, того же Милюкова или Керенского?! Как, оплеванному, смотреть им в глаза?

Когда Верочка молила: "Па, порви с этими ужасными шовинистами, которые мечтают об авторитарной России! Связи с ними позорят тебя", он отмахивался: "Я, Веруш, до людей всех мастей жаден…"

…Старик… Я сломанный, бессильный старик, которому можно безнаказанно плюнуть в лицо… На глазах у всех…

Гучков снова потянулся к револьверу; надо кончать, сил нет более, и вдруг с отчаянным ужасом услышал:

— Санечка? Ты дома?! Я как сердцем чувствовала, ты вернулся! Торопилась к тебе, где ты?

Гучков стремительно схватил револьвер, не зная, что делать с ним, с собою, с этой ужасной, проигранной и обгаженной жизнью, начал открывать стол, скребуче сдирая ногти, потому что забыл про ключ, торчавший в замке, он слышал приближающиеся шаги Машеньки и впервые в жизни ощутил ненависть к той, которую любил больше себя и которая обрекла его на то, чтобы тот душевный ужас, в котором он существует, продолжался до тех пор, пока Господь не призовет его на свой суд…