Конн Иггульден - Чингисхан. Пенталогия (ЛП)

– Я тоже не знал, – ответил Чингис. – Разве после смерти Тэмулун у меня не было тысячи других дел? – Он выглянул наружу, желая убедиться, что его никто не слышит, добавил: – Мы все исправим, но не сегодня.

Хасар пришел перед самым возвращением матери, так что она вошла в юрту почти следом за ним. Костлявая фигура матери, снова усевшейся на постель, поразила и его. Хасар осторожно обнял мать и с недовольным лицом принялся разводить огонь. Сунув в печку дрова, Хасар с помощью кремня и огнива выбил искру и долго дул на нее, пока под его руками не закраснел маленький язычок пламени.

Чай закипал, казалось, целую вечность, и, когда был готов, Чингис собственными руками налил матери первую чашу. Приняв ее, Оэлун выпила пару глоточков, и тепло стало разливаться по ее старому телу, а пустота ее глаз понемногу начала наполняться смыслом.

– Чего ты хочешь, Тэмучжин? – наконец спросила Оэлун, назвав сына его детским именем. Уже давно никто не посмел бы его так назвать.

– Отомстить за сестру, – произнес Чингис почти шепотом.

В полумраке юрты глаза Оэлун были широко раскрыты, и женщина закрыла их, словно слова сына ударили ее под дых.

– Не хочу об этом слышать, – ответила Оэлун. – Приходи завтра, завтра я буду готова.

Но Чингис был неумолим. Взяв из рук матери пустую чашу, он покачал головой.

– Нет, мать. Одевайся, или я пошлю за служанкой. Ты поедешь сегодня со своими сыновьями. У нас дальняя дорога.

– Уходи, Тэмучжин, – произнесла Оэлун голосом более твердым, чем в первый раз. – Забирай своих братьев и уходи. Я готовлюсь к смерти, ты можешь это понять? Я исполнила свой долг перед тобой и твоим народом. Я прошла через все с самого начала, но мне это принесло только горе. Теперь уходи и оставь меня, как ты делал это всегда.

– Я не уйду, мать. Хачиун? Скажи Тэмуге, чтобы немного подождал нас. Я сам умою и одену ее, – сказал Чингис почти нежно.

Оэлун разочарованно рухнула на постель. Смочив полотенце в ведре с водой, Чингис усадил мать и зачесал ей волосы назад с помощью мокрого полотенца. Он отыскал на полу костяной гребень и начал аккуратно расчесывать ее спутанные волосы, стараясь не делать слишком больно.

К тому времени, когда сыновья закончили приводить мать в порядок, солнце уже высоко взошло над землей. Оэлун все время молчала, хотя радостно встретила своего пса, когда тот вернулся, улучив момент проскользнуть внутрь, и уселся возле ее ног. Сопротивление, казалось, обессилило их мать, и, помогая ей сесть в седло и поставить ноги в стремена, Чингис и Хачиун хранили молчание.

Оэлун неуверенно держалась в седле, поэтому Хасар перекинул ее поводья через голову лошади, привязал их к луке своего седла и потащил за собой.

Сев в седло, Чингис окинул взором свою семью, которая когда-то давно, когда он был ребенком, пряталась от врагов в глубокой расселине. Тогда они ходили рядом со смертью, и воспоминания прошлого промчались холодком по его коже. Он представил, что дух его брата Бектера тоже сейчас вместе с ними. Чингис не сомневался, что брат, которого он убил, гордился бы этим днем. Хан надеялся, что дух его брата видит его. Тэмулун, скитавшейся в те далекие дни вместе с братьями, теперь тоже не было рядом. Шаман ехал вместо нее в угрюмом молчании, поглядывая исподлобья на хана. Выехав за границы улуса, Чингис пустил коня легкой рысью. Высоко в небе слышались крики соколов, напоминая ему, как плакала Тэмулун в те далекие дни, когда каждый прием пищи казался победой, а все битвы были еще впереди.

Чингис вез своих братьев, мать и шамана на юго-восток. Днем было довольно жарко, и, чтобы не умереть от жажды, Чингис прикрепил под каждым седлом бурдюки с водой. Он подготовился к долгой поездке, набив седельные мешки вяленой бараниной и твердым сухим сыром. После полудня Чингис остановился у подножия холмов, чтобы перекусить. Спустившись с коня, он растолок рукояткой ножачерствые кусочки сыра на плоском камне, потом смешал крошки с теплой водой и передал по кругу вместе с провизией из седельных мешков. Горький бульон поддержит силы до вечера, когда будет новый привал, хотя Чингис устраивал их скорее для матери, отвыкшей от долгой езды.

Оэлун вышла из утреннего ступора, но еще долго щурила глаза на жаркое солнце. В пути ее один раз стошнило, и пришлось сделать вынужденную остановку, чтобы мать освободила желудок. Ее глаза искали Чингиса, ехавшего впереди, и мать тоже вспоминала те горькие дни, когда против ее семьи восстали все. Пятеро сыновей и дочь были тогда вместе с ней, но теперь детей осталось только четверо. Разве недостаточно отдала она Чингису ради его амбиций и грез? Впереди высились горы, и ее лошадка осторожно взбиралась туда, где заканчивались даже козьи тропы. Под палящим солнцем земля поднималась все круче, но Оэлун по-прежнему не говорила ни с кем из мужчин.

Кокэчу обливался потом и пил больше, чем Чингис и Хасар, вместе взятые. Шаман тоже не привык к езде по пересеченной местности, но не жаловался, боясь, что тем самым только потеряет уважение хана, ведь даже Оэлун и та не проронила ни слова. Кокэчу не имел ни малейшего представления, зачем хан потащил его за собой. Вверху, на горных вершинах, белели снега, и шаман знал, что духи сильнее там, в своих вышних чертогах. Монголы никогда не любили жаркие страны, где мухи, пот и неизвестная сыпь мучили их тела и светлую кожу. Кокэчу понимал, что высоко в горах, где воздух чист и прохладен, его попутчики скорее будут чувствовать себя как дома. И быть может, хан призвал его для того, чтобы шаман попросил за него перед духами.

Кони взбирались все выше и выше, пока солнце не повисло над западным краем неба. Длинные тени поползли впереди путников, словно они отгоняли от себя тьму. Путь был нелегок, но лошади шли уверенным шагом, следуя за Чингисом на гребень горы. Лишь изредка подъем был настолько крутым, что всадникам приходилось спешиваться и вести лошадей за собой. Хмурое молчание, казалось, слишком глубоко пропитало им глотки, чтобы иссохшие губы вновь смогли бы заговорить.

Едва путники достигли границы снегов, как хмурое настроение испарилось, во всяком случае, у Тэмуге, Хасара и Хачиуна. Они не видели снега с тех пор, как покинули родные холмы, и теперь с наслаждением вдыхали холодный воздух всей грудью.

Но Чингис как будто не замечал снега, не слышал, как стук копыт по камням сменился хрустящей поступью по мягкому снегу. Горная вершина по-прежнему маячила впереди. Чингис не сводил с нее глаз и даже не смотрел вниз, не любовался открывавшимся с высоты видом далеких земель.

Долгий, мучительный день подходил к концу, когда хан наконец потянул за поводья и остановился. Солнце наполовину село за горизонт, и золотой свет, слепя, пробивался сквозь скалы, так что всем приходилось щурить глаза. Хасар помог матери спуститься на землю и передал ей бурдюк арака, который старая женщина с благодарностью приняла. Крепкий напиток добавил немного жизни ее усталому лицу, но Оэлун все равно часто дрожала, недоуменно озираясь по сторонам. С такой высоты можно было разглядеть размытые очертания Самарканда среди крестьянских полей и даже увидеть блестящую линию лежащих далеко на севере озер. Оэлун казалось, что она могла бы разглядеть весь путь до родных степей, и эта мысль наполнила слезами ее глаза.