Конн Иггульден - Чингисхан. Пенталогия (ЛП)

Субэдэй мрачно подумал о том, что смерть Хачиуна для него – личная потеря. Старый военачальник поддерживал его и на совете, и на поле, безоговорочно доверяя умению и чутью багатура. Эта слепая вера умерла вместе с ним, и Субэдэй понимал, что фланг у него теперь обнажился. Может, назначить туда Менгу? Для темника это означало повышение, переход в верховное командование. Из тайджи он, пожалуй, наименее подвержен влиянию Бату, хотя если Субэдэй на этот счет заблуждается, то это чревато тем, что Бату обретет еще большее влияние. Под очередным порывом ветра дым костра выстелился низко, а Субэдэй шепотом ругнулся. Будь проклято коварство придворных интриг, расцветшее буйным цветом со смертью Чингисхана. Задача орлока – решать боевые задачи, строить ход битвы, а не забивать себе голову всякой чушью. Что ни говори, а Каракорум наплодил ее донельзя, и теперь уже шагу не ступишь без оглядки назад: не притаился ли кто за твоей спиной с ножом измены. Нет более людей с простым открытым сердцем, которым можно доверить свою жизнь.

Багатур сердито провел по глазам, а когда отнял от них рукавицу, со вздохом заметил на ней пятнышко влаги. Хачиун был другом. А его смерть – неопровержимым свидетельством того, что и он, Субэдэй, тоже старится.

– Это мой последний поход, – пробормотал он полыхающему на кострище огненному кокону, вокруг которого ярко закручивались прозрачные желто-фиолетовые языки. – Когда все закончится, старый ты мой товарищ, твой пепел я привезу домой.

– То был великий человек, – раздался за плечом голос Бату.

Субэдэй от неожиданности вздрогнул: приближения тайджи он не расслышал из-за треска бревна, обломившегося в костре жаркими угольями. Точно так же жарко полыхнул гнев в душе багатура: надо же, лезет со своей строптивостью даже на похоронах друга! Сказать резкость ему помешал Бату:

– Слова мои искренни, орлок. Я не знал о жизни Хачиуна и половины, пока не услышал все от шаманов.

Горло багатура стиснул комок. Прежде чем перевести взгляд обратно на костер, он какое-то время смотрел на Бату ясными тоскующими глазами. А тот снова заговорил голосом тихим, чуть подрагивающем от благоговения:

– Вместе с Чингисханом и другими детьми он прятался от своих врагов. Терпел голод и страх, которые его закалили. От этой семьи, от этих братьев происходим все мы. Я понимаю это, орлок. И ты тоже был существенной частью всего этого. Ты видел

рождение

нашего народа и державы. Мне такое даже представить сложно. – Бату со вздохом потер переносицу, отгоняя усталость. – Надеюсь, что когда лечь на костер настанет мой черед, про меня тоже будет что рассказать.

Сказал, повернулся и под взглядом Субэдэя побрел прочь. Шаталось под ветром пламя костра. Ветер задувал с ледяной сыростью. Значит, снова быть снегу.

Часть третья

1240 год

Глава 25

Танцовщицы остановились. Лица их лоснились от пота, умолкли бубенцы на лодыжках и запястьях. В воздухе стоял аромат благовоний из изливающихся белым дымом кадил, что курились у подножия мраморной лестницы. Все во дворце указывало на влияние античности – от рифленых колонн с кудрявыми капителями до полупрозрачных, сугубо символических туник танцующих дев, которые сейчас выжидательно замерли с опущенными очами. Возле стен чередой тянулись мраморные бюсты короля Белы и его предков. Тонкий золотой лист для облицовки стен был завезен из далекого Египта, синий лазурит дворцового свода – с предгорий Кафиристана

[26]

. Величавый купол дворца виднелся издалека, главенствуя над всем Эстергомом – городом, что раскинулся на берегу Дуная. Стенная и потолочная роспись дворца восславляла воскресение Христа, а также, разумеется, и личность славного короля Венгрии.

Весь плиточный пол устелили своими одеяниями придворные и просители, что сейчас простирались ниц. Вдоль стен остались стоять лишь высшие военные чины, поглядывающие друг на друга с плохо скрытой неприязнью. Среди них находился и Йозеф Ландау, магистр Ливонских братьев. Он исподтишка посматривал на своего собрата-рыцаря, у которого формально с некоторых пор оказался в подчинении. Конрад фон Тюринген был человеком могучим во всех отношениях: его сложение позволяло ему свободно орудовать здоровенным двуручным мечом, который он носил, не снимая. Проседь в черной бороде не умаляла в нем грозности ни на йоту. Фон Тюринген был великим магистром рыцарей-тевтонцев – ордена, созданного в Акре, близ Галилеи. В соответствии со статусом он склонял голову только перед высшим духовенством. А потому, что значат блеск и помпезность двора короля Белы для человека, который трапезничал с императором Священной Римской империи, и не только с ним, а даже с самим папой Григорием?

Перед своим предводителем Йозеф испытывал вполне понятное благоговение. Если бы тевтонские рыцари не согласились объединиться, братьям-ливонцам после потерь в войне предстоял бы неминуемый роспуск. А сейчас такой же черный двуглавый орел, что и у Йозефа Ландау, красовался на груди Конрада. Вместе их земельные владения могли почти сравняться с владениями короля, а монарх заставлял доблестных рыцарей себя ждать, как каких-нибудь вассалов. Они здесь ради служения высшей цели, а это промедление изрядно действует на нервы.

Наконец появился королевский сенешаль и взялся перечислять титулы своего монарха. От Йозефа не укрылось, что тевтонский магистр при этом утомленно закатил глаза. У того же императора Святой Римской империи владений сотни, от Италии до самого Иерусалима. Венгерский король в сравнении с ним смешон. Йозефу Ландау импонировало, что людское тщеславие вызывает у великого магистра раздражение. Действительно, мирская слава бренна, в то время как взор Тевтонского ордена устремлен к небесам, будучи выше всяческих земных потуг на величие, граничащих с греховной гордыней. Йозеф притронулся к своему черному с золотом нагрудному кресту, гордый тем, что Ливонские братья слились со столь благородным орденом. Если бы такого не произошло, Йозеф, наверное, отложил бы свои доспехи и меч, став странствующим монахом, служа Христу рубищем и кружкой для подаяний. Во времена, когда дух политики становится по угарности подобен фимиаму, такая жизненная стезя видится даже отрадной.

Наконец сенешаль закончил свою литанию из титулов, и толпа в дворцовой зале заерзала, предвкушая прибытие своего сюзерена. Йозеф с улыбкой отметил, как Конрад скучливо почесывает бледный шрам на подбородке. По городу разнесся басовитый звук рога, возвещая о прибытии короля. А вот интересно, не полагается ли сейчас пасть ниц еще и крестьянам на рынке? От такой мысли губы ливонца насмешливо дернулись, но он вовремя сдержался: в залу размашистым шагом наконец вошел король Бела. Поднявшись по тронной лестнице, он сделался выше всех ростом.