Конн Иггульден - Чингисхан. Пенталогия (ЛП)

– Хорошо, немного поиграем, потом снова к занятиям, – проговорил халиф.

Он махнул рукой, и дети восторженно загалдели. Чудо-устройство сделали по указаниям Ибн аль-Хайтама, великого мусульманского ученого. Слово «камара» означает просто темную комнату, но оно закрепилось и за устройством. Лишь несколько слуг сопроводили его в комнату, где стояло устройство. Дети бежали впереди; уже видавшие камару рассказывали тем, кто не видал, все, что про нее помнили.

Камара сама напоминала комнату – огромный куб из черной ткани, внутри которого было темно как ночью. Аль-Мустасим смотрел на него с гордостью, слово сам его изобрел.

– Ну, кто будет первым?

Дети запрыгали, выкрикивая свои имена, и халиф выбрал одну из дочерей, малышку по имени Сури. Девочка трепетала от радости, когда отец поставил ее на нужное место. Занавес упал, погрузив их во мрак, и дети испуганно заверещали. Слуга принес факел, и вскоре маленькую Сури ярко осветили лампы. Девочка сияла, упиваясь всеобщим вниманием. Халиф довольно хмыкнул.

– Остальные вставайте за перегородку, закройте глаза и не открывайте, пока я не велю.

Дети послушались, ощупью пробираясь между слоями черной ткани.

– Все готовы? – спросил халиф.

Там, где стояла Сури, яркий свет ламп проходил сквозь дырочку в ткани. Аль-Мустасим не совсем понимал, как свет может нести перевернутое изображение девочки, но оно выплывало к ним в затемненную комнату. Чудо, настоящее чудо! Халиф улыбнулся и велел детям открыть глаза.

Те заохали от восторга и стали окликать друг друга.

Не успел Аль-Мустасим поставить на место Сури другого ребенка, раздался голос визиря Аримана, говорящего со слугами. Халиф нахмурился. Чудо померкло, радости как не бывало. Ариман никогда не оставит его в покое! Аль-Мустасим вздохнул, когда визирь откашлялся, явно рассчитывая на его внимание.

– Простите, что отвлекаю вас, господин, но есть новости, которые вы должны услышать.

Аль-Мустасим оставил детей играть; те уже шумели под слоями темной ткани. Халиф заморгал, вернувшись в залитые солнцем комнаты, и, улучив мгновение, отправил пару слуг проследить, чтобы мальчишки ничего не разбили.

– Ну, что изменилось в сравнении с вчерашним днем или с позавчерашним? Мы по-прежнему окружены войсками неверных?

Левую руку визирь плотно обмотал свитком, развернув его правой рукой, чтобы прочесть. Аль-Мустасим отмахнулся, словно боясь оскверниться.

– Наверняка очередное требование сдаться. Сколько я таких видел? Монгольский военачальник угрожает и обещает; предлагает мир, потом сулит полное уничтожение. Ничего не меняется, Ариман.

– В этом послании, господин, он пишет, что примет дань. Игнорировать его больше нельзя. Этот Хулагу известен жадностью. В каждом осажденном городе его люди спрашивают: «Где драгоценности? Где золото?» Хулагу интересует не святость Багдада, а городские хранилища, полные золота.

– Хочешь, чтобы я отдал ему богатство своего рода?

– А если единственная альтернатива – сожженный город? Да, хочу. Хулагу почувствовал вкус крови, и люди его боятся. Везде сплетни, что арабы с ним уже договариваются, уже рассказывают монголам о секретных путях в Багдад.

– Секретных путей нет! – рявкнул Аль-Мустасим. Даже самому ему возглас показался визгливым и раздраженным. – Иначе я бы о них знал.

– Тем не менее на базарах говорят только о них. Мы бездействуем, а люди каждую ночь ждут, что монголы прокрадутся в Багдад. Генералу нужно лишь золото, говорят они. Почему, мол, халиф не отдаст ему все золото мира, чтобы спасти нас?

– Ариман, я жду. Неужели у меня ни друзей, ни союзников? Куда все подевались?

Визирь покачал головой.

– Они помнят Чингисхана, господин. И спасать Багдад не придут.

– Я не могу сдаться, я светоч ислама! Взять хотя бы библиотеки… Моя жизнь одного текста из них не стоит. Монголы все уничтожат, если проберутся в мой Багдад.

Ариман нахмурился. Аль-Мустасим почувствовал, как в нем нарастает гнев, и отступил подальше от камары, чтобы дети не услышали их беседу. Возмутительно! Ариману следует поддерживать халифа, разрабатывать тактику и истреблять его врагов. А вместо этого визирь предлагает не что иное, как бросать золото голодным шакалам…

Визирь же наблюдал за своим господином с досадой. Халифа он знал очень давно и понимал, чего тот страшится. Страхи Аль-Мустасима казались вполне оправданными. Только выбирать приходилось не между выживанием и разрушением, а между честью и гневом самой жестокой из известных Ариману расы. Да и в истории слишком много примеров, чтобы их не замечать.

– Шах Хорезма противился монголам до конца, – тихо напомнил Ариман. – Храбрец, каких еще поискать… Где он сейчас? Города его стали черным камнем, а уцелевший народ – рабами. Господин, вы всегда просили говорить вам правду. Вы прислушаетесь, если сейчас я попрошу вас открыть ворота и спасти столько людей, сколько получится? Чем дольше Хулагу ждет на жаре, тем безжалостнее становится.

– Кто-нибудь придет нам на помощь, и тогда мы им покажем, – жалобно пригрозил Аль-Мустасим. Впрочем, он сам себе не поверил. Ариман же презрительно усмехнулся.

Халиф поднялся со своего ложа и подошел к окну. С базаров пахло душистым мылом, его огромными партиями варили в западном квартале Багдада. Городу башен, чудес, науки угрожали порох и металл, а еще люди, которым интересна не суть вещей, а разрушительная сила. За стенами халиф видел монгольских воинов, суетящихся, подобно черным муравьям. От горя глаза заволокло слезами, слова не шли наружу. Аль-Мустасим подумал о детях, не ведающих о витающей над ними угрозе. Его угнетало черное отчаяние.

– Подождем еще месяц. Если никто не явится мне на помощь, я выйду к врагам. – Горло халифа судорожно сжалось. – Я выйду к врагам и договорюсь о капитуляции.

Глава 19

На глазах Хулагу огромные ворота раскрылись стараниями рабов, которых хлестали плетьми. Царевич уже вспотел, а солнце припекало и припекало. Смуглый от природы, до этой бесконечной осады он не знал, что такое солнечный ожог. Сейчас же первые утренние лучи жгли не хуже раскаленного железа. От пота саднило кожу, а когда тот капал с бровей и ресниц, болели глаза, и Хулагу то и дело моргал. Он очень старался поддерживать здоровье и бодрость воинов, но беспросветная скука осады напоминала сыпь, медленно поражающую кожу внешне здоровых людей. Только подумал о сыпи – зачесались волдыри в промежности. Из-за опасности заражения вскрывать их шаман не решался, но, укрывшись в юрте, Хулагу безжалостно их давил, пока боль не становилась невыносимой. На пальцах оставалась белая маслянистая жидкость, едкий запах которой царевич чувствовал даже сейчас, в ожидании халифа.