Аркадий Савеличев - А. Разумовский: Ночной император

Иван Шувалов сидел на диване перед будуаром и, не стесняясь, в голос рыдал. Алексей Разумовский, пока еще первый камергер, положил ему руку на плечо:

— Бог милостив, Ванюша.

Никогда он его так, хоть и по праву старшего, не называл. Этот отцовский жест только подчеркнул безнадежность положения.

— Она умрет?

— Мы все, Иван Иванович, умрем. Кто раньше, кто позже…

— А как же я?..

Разумовский понимал, что спрашивает: «Как же я один-то останусь?» Но нарочно, в утешение ему, истолковал это иначе, грубо:

— А ты к новым полюбовницам пойдешь. Молод еще, не мне чета. Всякие-провсякие бабы по тебе сохнут.

Не дожидаясь, чтобы взорвался обидой тихий Ванюша, прошел дальше. Про себя-то думал: «Вот я по бабам уже отстрелялся… хоть и обер-егермейстер… Не стрелец!»

Встреча с Иваном Шуваловым отразилась, видно, на лице. Доктора пускать не хотели. Косноязычно твердили:

— Крово… течь…

— Крово… харкай…

— Кровопускай… не помогает…

Они решительно всей троицей заступили дорогу. Но кто может остановить Разумовского?

Елизавета была в сознании, но лик ее уже отстранился от земной жизни. Право, по-молодому похорошела. Подушки были взбиты высоко; она полулежала, откинувшись златокудрой головой, в которой не было ни единого седого волоса.

— Что, плачет Ванюша?

— Плачет, — не стал скрывать Алексей.

— Я послала за исповедником… полюбовник мне больше не нужен.

Алексей вздрогнул: минуту назад ведь и сам о полюбовниках говорил!

— Не рановато ли, господынюшка. Бог милостив…

— На милость Божью и надеюсь… я, великая грешница… Потому и послала за исповедником.

— Что ты, что ты, Лизанька! Какие твои грехи?!

— Великие, Алешенька. Перед тобой-то особливо… Ты прости меня, окаянную.

— Лизанька, да я-то еще больше грешен!.. — Он осекся, потому что умирающая Елизавета встрепенулась живым, прежним взглядом.

— Греши, Алешенька, коли грешится. А меня прости… и никогда не обижай Ванюшу… Обещаешь?

Он держался, но тут не смог, тоже разрыдался.

— Общая беда породнит, но ведь рано, рано об этом!..

— Не рано, Алешенька. Вон и мой утешитель…

Архиерей Дубянский, который когда-то, в Перове, и при венце их благословлял, сейчас вошел так тихо, что Алексей его и не услышал. А она вот услышала, увидела, отяжелевшую голову повернула.

— Самое время… Ступай, Алешенька.

Дубянский подходил в закаменевшем старческом полупоклоне. Взгляд его отрешенный говорил то же самое.

Алексей бросился к двери, мало думая о шуме, который неурочно поднимает.

Иван Шувалов сидел, как и раньше, на дамском игривом диванчике. Резные, растопыренные ножки и огненные шелка дивана еще больше подчеркивали его пепельно-серый вид.

— Лизанька повелела мне заботиться о Ванюше… Э-эй! — прищелкнул он пальцами пробегавшему лакею. — Заверни, братец, на мою половину да скажи, чтоб принесли чего-нибудь…

Договаривать не стоило. Лакей еще при первых словах услужливо убежал.

А через недолгую минуту и его личный камер-лакей предстал с подносом. Вышколенные люди всегда держали поднос наготове, была приятна эта быстрая услужливость. По пятам, что ли, шел?

— Молодец ты у меня, — похвалил Алексей.

— Знал, что в такое время будет потребно, ваше сиятельство, — ответствовал догадливый слуга.

Стола в прихожей, которую обычным порядком почему-то называли антикамерой, конечно, не было, только игривые дамские диванчики.

— Поставь туда, что ли, — кивнул на соседний, горевший не алым, а голубым огнем.

— Вот всю жизнь душевности у них учусь, — кивнул вслед уходящему лакею. — Ведь догадался: не венгерского, не шампанского — водочки принес. Какая сейчас шампань!

Иван Шувалов не отвечал. Зубы его вызванивали по серебру бокала.

— Плох ты, братец. Хлобыстни одним махом!

Иван Шувалов разжал губы и хлобыстнул как надо.

— Ведь полегчало?

Что-то прошептали размазанные губы.

— И еще полегчает…

Пробегавшая мимо недоступно озабоченная Мавра Егоровна пьющим так запросто графьям попросту же и буркнула:

— Нашли место!

— А место у нас теперь такое… — вслед ей кивнул Алексей.

Откуда-то вприпрыжку набежал и великий князь. Вот он понимал, что в нынешнее время это самое подходящее место. Без всяких церемоний взял с подноса лишний бокал — ай да слуга, и с этим угадал! — сам себе по собственному праву налил и, не чокаясь, выпил. Был он решителен и кощунственно весел. Даже не заметил никакого нарушения церемониала.

— День сегодня прелюбопытно начинается!

— Кончается… — поправил Алексей, не прибавив подобающего титула.

— Да? — вспомнил великий князь. — Да, тетушка же меня ждет!

Он убежал в дверь, из которой нетерпеливо выглядывала Мавра Егоровна. Следом и великая княгиня темным подолом прошелестела. Тут уж поистине: не слишком ли рано в темное одеваться?

С Иваном Шуваловым они посидели самую малость, как опять высунулась Мавра Егоровна:

— Вас! Обоих!

Дубянский еще до прихода великого князя покончил с исповедью. Был и батюшка из дворцовой церкви — через какие двери только прошел незаметно? — батюшка святое причастие совершал. Еще какие-то люди понабились из противоположно отстоящей приемной. Кабинет-секретарь с чернильницей и бумагой у приставного столика сидел, скрипел пером, скрепляя что-то, говоренное прежде.

Разумовский встретился взглядом с Екатериной, этим говоря: «Может, теперь самое время?!»

Екатерина глаза опустила…

На подушках Елизавета, благостно и покойно оглядев всех присутствующих, шевельнулась и даже попыталась сама приподняться. Мавра Егоровна и служанка с двух сторон упредили, подтолкнули под голову добавочных подушек. Видно, удобнее стало Елизавете, расслабленно, но вполне отчетливо попросила:

— Выйдите все. Кроме них, — указала глазами на Разумовского и Шувалова.

Великому князю и великой княгине как бы уже и не полагалось приказывать.

— Ваше императорское величество, — сама еще императрица, нашла в себе силы с полным титулом проговорить. — Взываю и уповаю, уходя… — Страх перед неведомым задержал и сбил ее дыхание, но она опять обрела дар речи: — В благодарность за все, что я для вас сделала, обещайте мне при моих последних минутах не обижать никого из моих любезных друзей, а особливо графа Алексея Григорьевича Разумовского и камергера Ивана Ивановича Шувалова. Они для меня так много…

Елизавета не могла больше говорить, задыхалась.

Выждав некоторое время, великий князь, под впечатлением последней просьбы, со слезами на глазах обещал:

— Ваше императорское величество… нет, дорогая тетушка!.. при сих друзьях ваших обещаю клятвенно!..

Елизавета уже делала знаки, чтоб все оставили ее. Но Алексей находил ее угасающий взгляд; им овладело безумное желание — склониться к умирающей господыне и при всех, открыто, прямо в опавшие губы, поцеловать на прощание… до встречи в Вечности!..