Аркадий Савеличев - А. Разумовский: Ночной император

— Цобцоби…

А он, опять став маршалом и графом, грозным голосом пробовал взывать:

— Пади-и!..

Но никто не падал ниц. Хотя… стали появляться безликие фигуры, ближе, больше, и облачаться кто в гвардейский Преображенский кафтан, кто в камергерский камзол, кто в поповскую рясу… а кто и в женскую парадную «робу» с непомерно раздутыми шлейфами. Он хотел напомнить, что парадные одежды не для таких вот пыльных шляхов, только вознамерился какую-то знакомую даму… очень, очень знакомую!.. с самым пристойным поклоном пригласить в свою карету — как снова сквозь разбитое стекло перелетел, поверх воловьих рогов, в уже знакомую телегу.

Опять бос? Опять лицо заливает пот, густо замешенный на дорожной черноземной пыли?..

Беда, прямо беда: не было зеркала. Но грязный пот ощущался и без зеркал. А карета, скакавшая, хоть и без кучеров, неотвязчиво обочь, воочию бешеным вихрем дышала. Там насмешливо восседал важный генерал, от нечего делать французской пилкой чистил ногти — прямо искры летели. Железные, что ли, ногтищи-то? Но то у дьяволов — не дьявол же там, в карете? Вполне симпатичный генерал, а может, и того выше. Откормленное, холеное лицо лоснится. Вороным крылом сияет короткий, подвижный парик. Не лыс, видно, генерал, хотя и не молод… Что это? Кивнул приятельски босоногому, зачуханному хохленку?

Было самое время со всей вежливостью, усвоенной от приходского дьячка, поспрошать:

— Шановный панове? Мает быть, я ваш хлоп?..

Но телега налетела на камень, тряхнуло, громыхнуло — и вот он опять в карете. На алых пуховиках. Чисто отмытый, во все прежнее одетый, надушенный французской водой. Никакой вони от грязных волов. Да и были ли они, то и дело выхлестывающие из своих необъятных задов вонючие лепехи?..

Не было волов. Быть не должно!

Какие волы при такой роскошной карете? При немецком шестерике?

Генералы, князья встречь бежали. Верно: приветствовать. Верно: с неизменными, заискивающими просьбами. Ну, как им откажешь!

Да хотя бы и дамам? Они ведь тоже осмелели, своими великолепными робронами [2] Роброн — старинное женское платье с кринолином. жмутся к бешено скачущей карете. Хотя… все ли, все ли?..

Одна-то явно не жмется, попереди всех и немного поодаль. Не отстает от кареты, походка плавная, царственная. Светло-золотистые волосы, роскошно падающие на плечи… ах, какие плечи!.. волосы кажутся парусами, поднятыми на ранней утренней заре. Высока и нехудосочна, словно несет ее угодливым окружающим потоком. Люди, люди вокруг нее — несть им числа. Она милостиво улыбается небольшими, аккуратными губками — всем встречным-поперечным, а глаза-то косит в его сторону, волоокие, безумной нежности глаза. Ему? Ему ли?.. Ах лукавая привередница!

Следовало сказать что-нибудь этакое игривое, роскошно-красивое, под стать ее жемчугами осыпанному платью, шлейф которого несли двое ангельской чистоты мальчиков… но окно опять заслонила ненавистная телега. Со своими пыхающими волами. Со своим сморкающимся в подол свитки хохленком…

— В кнуты! В кнуты тебя!

Успел ли, нет ли гневно крикнуть — в телеге наместо него очутился.

Господи! Что же это делается?! Обочь пыльного шляху, не отставая ни от кареты, ни от телеги, вроде бы и неторопливо бредет… да, бредет его старая, куда-то запропавшая мать! Он не мог ошибиться. На ней такой знакомый кокошник, вроде казацкой шапки… Да и панева… Такие паневы ткали… Где же ткали-то? Он знал — где, только не мог сейчас вспомнить. Ветром дорожным уносило память. Уносило само время, вязкое, как дорожная пыль.

— Мати! Ридна мати! — звал с вороха измятой соломы.

Она как будто заметила его, хотела даже приворотить к телеге… но откуда ни возьмись — та царственно летящая по ветру, волоокая дама, в жемчужном роброне и с сияющей золотой короной на голове. У матери кокошник в виде казацкой шапки, у царственно выступающей дамы — осыпанная драгоценными каменьями корона, но идут-плывут вместе, рука об руку. Такая добрая, до последней морщинки знакомая хохлушка — и эта северной стати дама с гордо поднятой головой. Матерь? Мать, конечно. Но не она благодарно и покорно говорит, — беря ее под руку, та царственная дама приговаривает:

— Благословен плод чрева твоего: благословенно рожден и благословенно возрос. Всем во славу и радость, а мне так особливо.

И эта родная, простоватая хохлушка принимает благодарение как должное.

Идут-плывут уже вблизи бешено скачущей телеги. Они устали от дальней дороги? Они хотят присесть?..

— Вам хватит места обеим!

От только хотел поворошить, оправить солому… как все застила наскочившая карета. И пыльный шлях, и опыленное солнце, и этих мирно плывущих женщин — и родную хохлушку в расшитой золотистыми подсолнухами паневе, и царственную даму, шлейф платья которой несли юные херувимы…

Быль и небыль.

Сон и явь.

Карета?.. Она неслась куда-то неудержимо и неотвратимо. А он, лежа на алых подушках, шептал:

— Господи, прими мою окаянную душу. Устал я, Господи, вечно скакать куда-то. Укажи мне путь праведный, путь последний. Начертай свои письмена…

И вдруг огненной строкой вспыхнули на стенке остановившейся кареты слова:

«ИЮЛЯ 6 ДНЯ СИЕ СВЕРШИТСЯ, ДА НЕ ДАНО БОЛЕЕ!»

И голос свыше:

— Спи спокойно, безгрешный человек. Сказано: пути Господни неисповедимы. Ты закончил свой путь. Ты свободен.

Погасли огненные слова.

Замолк горний голос.

Вечная тишина…

В 1709 году произошли три вроде бы и не связанных между собой, но знаменательных события: Полтавская битва воителя Петра, добрачное еще рождение цесаревны Елизаветы, будущей императрицы, и появление на свет Божий черниговского пастушонка Алешки Розума, даже и через десяток лет и не помышлявшего, что станет он российским графом и фельдмаршалом Российской же державы.

«Все в руце Божьей», — размышлял странный вояжер, разглядывая из оконца кареты по-осеннему роскошные украинские сады. Был он в военном кафтане и при сабле, но пообтерхался в дороге и забурел от венгерского вина. Поди, какой-нибудь разжалованный майор? Незадачливый маркитант? В карете у него булькали, перекатываясь, дубовые бочонки. Один-то и не затыкался вовсе. К чему?

Ехал он неспешно. Спешить было незачем. Впереди могла быть голубая лента через плечо, но могла статься и смоляная веревка на шее. Бр-р-р!.. Кто ж любит веревки? Хотя это и не самое страшное: миг — и к Господу Богу для дорожного отчета. Пострашнее — колесование, четвертование да рванье непотребного языка. И всего-то брякнул: «Баба — она ить не мужик…» Петровский-то хронометр уже отстучал свое. Одряхлел и плесенью покрылся. Годик-то каков? Одна тысяча семьсот тридцать первый, осенний к тому ж. Бывший бомбардир мог размышлять, под венгерское-то винцо, о преславной Полтавской баталии, но велика ли теперь честь? И если уж в бабской сущности Катьки-литовки нельзя было сомневаться, то насчет Анки-курляндки… Замри — и не мысли, человече! Радуйся, что так счастливо отделался. И шея цела, и язык во рту опять непотребно мотается: