Аркадий Савеличев - А. Разумовский: Ночной император

— Верно, не надо, — повинилась она. — У тебя карета в исправности?

— Как всегда, господынюшка. Прикажешь заложить?

— Попрошу, Алексеюшка. Всего лишь прошу… Без блеску и шуму!

А какой шум? Слуги у него были вышколены. Мигни левым глазом, правым — сразу поймут, что надо. Разве граф должен просить, приказывать? Без того каждое движение графского мизинца понимают. Карета как ждала — подкатила. Не парадная, с хрустальными стеклами — глухая, старая, давно заброшенная. Однако хорошо смазанная, с крепкими, железными осями. Чего лучше, если графу желательно без лишнего блеску прокатиться?

— На Шлиссельбург, Алешенька.

Этому он мог все ж удивиться, но удивление сдержал.

— На шлиссельбургскую дорогу, — открыв переднее оконце, крикнул кучерам с меньшей определенностью.

На козлах было трое, хотя с четверней и один мог справиться. Но недавний случай с Батуриным многому научил. За каретой скакало всего пятеро конногвардейцев, да и тех, догадывался он, Елизавета прикажет отпустить. Иначе к чему такая скрытность?

Так и вышло.

— Отправь охрану обратно, Алешенька.

Он открыл боковое оконце, поманил пальцем возглавлявшего конников прапорщика:

— Я разрешаю вам вернуться обратно.

Прапорщик отсалютовал саблей и, ни о, чем не спрашивая, повернул на обратную дорогу и без того скромный свой отряд.

— Вы все обдумали, государыня? Без охраны?

— Все, Алешенька. Иль ты — не охрана?

— Сколь могу, господыня, — рассмеялся он, один за другим расстегивая кожаные карманы. В них торчали рукояти пистолетов. Под сиденьем была сабля.

Надежно позванивало железо!

Иногда не в лад железному звону глиняный глухой стук раздавался — по ошибке не тот карман расстегивал, горлышко обливного штофа высовывалось.

— Хорошо заряжена карета! — рассмеялась Елизавета, бывшая всю дорогу непривычно серьезной.

— Да уж неплохо, господыня, — наоборот, хмурнел Алексей, ибо не знал конечной цели их скрытного вояжа.

Не в гости же к бывшему подпоручику Батурину едет государыня? Какая-нибудь очередная шутка? Иль обычное легкомыслие?

Он догадывался, что Елизавета знает эту дорогу.

И верно, в версте от Шлиссельбурга остановила карету, в сосновой рощице. Уже в виду мрачных бастионов.

— Скачи с моим указом к коменданту… хотя на чем же скакать? — поняла свою оплошность. — Ладно, с вороными.

Алексей повторил для кучеров ее приказ. В самом деле, не скакать же на своих двоих добрую версту!

От ворот, показав часовым гербовую печать пакета, он направился к дому коменданта.

Комендант был в немалом чине, полковник. Молодой, но весь какой-то зачуханный. Посиди-ка в этих казематах! Поди, с поручиков здесь торчит, и сам-то вроде пожизненного узника. Простых жильцов, разбойников иль казнокрадов здесь не содержали. Только тех, кому надлежало безгласно умереть, проклиная давний Указ государыни, запрещавший смертную казнь. Здешнее-то житье-бытье — чем лучше?

Комендант, вскрыв именной пакет, в одну секунду окинул глазом всего-то пару строк, но несколько минут сидел в глубоком раздумье. Разумовского в лицо он не знал, а повеление имел строжайшее. Не ошибиться бы?

— Я исполню это доведение. Самолично. Извольте возвращаться к карете.

Когда Алексей вернулся к карете, Елизавета, и без того скромно одетая, была под густой вуалью. Вот еще новая парижская мода! Зачем женщине скрывать лицо, тем более прекрасное?

Но ведь перед ним сидела не женщина — скрытая лицедейка. Что она собиралась играть в этом дорожном театре? У кого научилась? Не у Сумарокова ль, недавно назначенного директором Императорского театра? Любила Елизавета маскарады и разные представления, но не до такой же степени. И не у ворот же мрачного Шлиссельбурга.

— Мне лучше выйти?

— Нет, оставайся. Пересядь только на заднее сиденье.

Алексей забился в темный задний угол, но при его-то росте?..

Малое время спустя из ворот, под охраной десятка солдат, вывели юношу лет пятнадцати, с темной повязкой на глазах. Возглавлял шествие сам комендант, при шпаге и с заткнутым за пояс пистолетом. Самолично открыв дверцу кареты, комендант отсалютовал шпагой и дал знак поводырям юноши. Те посадили его, не снимая повязки, и встали по сторонам дверцы. Комендант отступил несколько в сторону, не отрывая настороженного взгляда от кареты. Было ли, не было ли такое приказание в письме, но он жестом отдал приказ, чтоб кучеров отвели в сторону.

Слышать разговора комендант, конечно, не мог — карета была с толстой зимней обивкой. Да не сразу и заговорила Елизавета. Даже сквозь вуаль было видно, как горели ее глаза.

— Знаешь ли, кто ты? — наконец справилась она с внутренним волнением.

Юноша вздрогнул от ее ласкового голоса. И без того бледное лицо стало под цвет его вылезавших из рукавов рук.

— Знаю, но говорить ли, сударыня?

— Говори.

— А меня не будут за это бить?

— Не будут. Сказывай, коль знаешь.

Юноша, пугливо оглядываясь и все равно ничего не видя, поборол свою нерешительность.

— Я не помню своего имени, но в детстве меня называли императором.

— А сейчас?

— Сейчас меня никак не называют.

— Даже по имени?

— У меня же нет имени.

— Но с каких пор ты помнишь свое детство?

— Кажется, со дня рождения. Меня из большого дома на руках вынесла какая-то тетя… потом какой-то дядя… потом повезли в какую-то холодную, холодную страну… потом вот сюда, в эти каменные стены… Как они называются?

Мне не говорят. Со мной и разговаривает один только комендант. И то изредка, по большой моей просьбе. Я, кажется, уже не умею говорить. Я плохо говорю?

Елизавета долго не отвечала. Юноша и в самом деле говорил так, что его с трудом можно было понимать. Наконец сказала ободряюще:

— Ты прекрасно говоришь.

— Благодарю вас, сударыня… кажется, так обращаются к женщине? Когда-то возле меня были женщины… кажется, одна из них мать?.. Я ведь правильно выражаюсь?

— Правильно… сынок…

— Сынок?.. Но вы ведь не можете быть моей матерью? Я помню ее голос… да она плохо и говорила по-русски. Я у каких-то бабок в той холодной стране научился… Да будь мать жива — разве ее допустят сюда? Скажите: кто вы, добрая тетя?

— Ты же сам назвал: тетя. Зачем тебе больше знать?

— В самом деле, незачем. Но ради чего вы приехали сюда? Это же карета? Я в карете сижу?

— В карете, сынок.

— Опять — сынок?.. Так увезите же меня отсюда! Ради Бога! Бога я знаю, я умею читать, я читать не разучился, хотя мне дают только Библию. Я знаю ее наизусть. А других книг не могу выпросить. И жить так дальше не могу. Те-етя, не могу! Увезите меня хоть куда-нибудь!..

Алексей видел, что Елизавета плачет под вуалью. Это почувствовал, и не видя ее, взволнованный юноша.