Вольдемар Балязин - Верность и терпение. Исторический роман-хроника о жизни Барклая де Толли

Дядюшка читал книгу, а Миша, сидя прямо — Вермелейн не разрешал племяннику сутулиться, — внимательно слушал и старался все понять.

— «Всякий человек рождается на свет Божий, чтобы исполнить предначертанное ему Господом», — читал Вермелейн.

И Миша думал: «Значит, и я родился для того же. В чем же мое предначертание?»

И по всему выходило — в военной службе.

А дядюшка продолжал читать Лютера:

— «Я верю в предначертание свыше, в предопределение и предназначение. Когда я был совсем молодым, то гулял однажды за городом со своим другом. Внезапно небо затянули тучи, поднялся ветер, но гроза еще не началась. Мы побежали, желая спастись от дождя под деревом. Сверкнула первая молния, и мой друг, который бежал совсем рядом со мной, упал замертво: молния поразила его насмерть. Я же остался невредим.

А вскоре, при эпидемии чумы, умерли два моих брата, а я опять остался жив. Как здесь не задуматься о воле Провидения? И тогда я постригся и стал монахом.

Многие потом спрашивали меня: «Ты доволен судьбой, которую сам для себя избрал? Ты не жалеешь, что ушел за стены монастыря, оставив все мирские соблазны?» И я отвечал: «Может ли птица быть довольной или несчастной оттого, что она — птица? Я же не мог быть никем иным. Я должен был стать монахом, а потом и богословом, и я стал им».

И эта мысль Лютера находила отзвук в сердце мальчика: «Значит, мне на роду написано быть солдатом, — думал Миша, — Вот и дядюшка и батюшка были солдатами, стало быть, и мне идти той же дорожкой».

А еще одна притча Лютера наводила его на мысль, что коли судьба человека, его жизнь и смерть предопределены Провидением и находятся в руках Господа, то нельзя бояться смерти, ибо без Божьего произволения не только не оборвется его жизнь, но не упадет волосок с головы. Мысль эта со временем вошла в его мозг и поселилась в душе, проникла во все поры его существа, сделав из Барклая великого фаталиста, не боящегося смерти.

Вместе с тем как протестант он верил в то, что человек прежде всего послан в мир для того, чтобы делать добро. «Вера не спрашивает, нужно ли делать добро, — внушал им всем пастор, — но прежде, чем попросят, вера производит добрые дела и всегда находится в деятельности».

— А как же военная служба? Разве несет она людям добро? Разве согласна она с верой? — спросил однажды Миша дядюшку.

И тот ответил ему сразу, потому что, по-видимому, уже и сам не раз думал о том же и давно нашел ответ на этот вопрос:

— Христианин не только может воевать, но и обязан это делать. Только должен он сражаться за правое дело и защищать справедливость, веру и государя, которому он присягнул. Если же его государь воюет не за правое дело или обязывает солдата совершить то, что противоречит его вере, то солдат не должен выполнять такие приказы государя, ибо выше царя земного стоит Царь Небесный.

Миша больше не возвращался к мысли об этом, ибо ответ дяди рассеял его сомнения и примирил, казалось бы, непримиримое.

Другой раз запало ему в душу еще одно назидание Лютера: «Мы не можем запретить птицам пролетать над нашей головой. Однако мы никогда не позволим им сесть нам на голову и свить там гнездо. Подобно этому не можем мы запретить дурным мыслям приходить к нам в голову, но мы должны никогда не позволять им вить гнездо в нашей голове». Мальчик, однако, не просто запоминал эти притчи и сентенции, он задумывался над ними и те, которые казались ему справедливыми, а значит, и правильными, брал на вооружение и старался не отступать от них.

Постепенно в его сознании оформилась четкая иерархия, напоминающая лестницу, идущую с земли в небо. На нижних ее ступенях стоял он сам и такие же простые, как и он, люди. Здесь же, совсем рядом, были любимые им животные — кот Милорд, смирная невысокая лошадка, на которой дядюшка разрешал ему ездить, когда бывали они летом на их мызе. Чуть повыше расположились Вермелейны, дедушка Лео, пастор из кирхи Святого Петра, а совсем высоко — те, кого он никогда не видел: блистательные, украшенные орденами и мундирным шитьем, храбрые и прославленные генералы, стоящие вокруг золотого трона государыни.

И все же еще выше, как в русских православных храмах — у самого свода, — ангелы и Господь-пантократор, сидящий на алмазном троне и окруженный небесными фельдмаршалами — архангелами и архистратигами, среди которых и его святой патрон — Михаил, белокрылый небесный воин с огненным мечом в руках.

Последняя картина совсем уж примирила Мишу с мыслью о воине-христианине. Если уж у престола самого Господа стоят вооруженные ангелы, то неужто не может быть на земле людей, им подобных? Тем более что эти люди, земные ратоборцы, имеют их, воинов небесных, своими патронами и покровителями?

И как все, к чему приходил он собственным умом, особенно не сразу, а после раздумий и сомнений, и эта мысль стала одним из тех кирпичиков, которые постепенно сложились в нерушимую стену его моральных представлений об окружающем мире, о незыблемых основах его, о великих нравственных ценностях и в конечном счете о нем самом как некой неотъемлемой частице этого мира — Божеского и человеческого.

Когда же наступало лето, уезжали они всей семьей в Эстляндию, на мызу Энге, купленную сразу после возвращения Вермелейна домой.

Там Миша попадал в мир, из которого увезли его давным-давно: в мир зеленых дубрав, высокой травы, голубых прудов, лесной малины и жужжащих пчел. Оставив книги, он купался и загорал, пил березовый сок и собирал ягоды и грибы.

Там его друзьями становились соседские мальчишки, его окружал тот теплый и добрый мир милых живых существ — лошади и жеребята, телята и коровы, ягнята и овцы, — который давно наречен нашими меньшими братьями.

С неохотой уезжал он из этого мира в холодный, серый Петербург. И как будто чувствовал, что приедет к какому-то несчастью. Так оно и вышло — возвратившись, Миша узнал, что этим летом умерла его мать и что осенью в Петербург приедет отец с четырехлетней дочерью Кристиной, которая родилась через три года после того, как он уехал в город.

Отец приехал поздно вечером. Было уже темно, когда вошел он в сени, ведя за руку крошечную девочку, очень похожую на покойную маменьку.

После радостных и горестных восклицаний батюшка передал Кристину тетушке, а сам стал снимать с себя тяжелую дорожную одежду.

Пока батюшка разоблачался, кухарка вынесла в сени трехсвечный шандал, и Миша увидел, как сильно постарел он. Когда же грубая серая епанча была снята, а следом за нею повис на вешалке и бедный стеганый мужицкий чапан, Миша рассмотрел, что батюшка одет в старый, сильно выцветший мундир.

Батюшка сильно похудел, и мундир висел на нем широким балахоном, застегнутым на тусклые нечищеные пуговицы, которых к тому же осталось всего половина.