Вольдемар Балязин - Верность и терпение. Исторический роман-хроника о жизни Барклая де Толли

Барклай все время был рядом со своим начальником и поражался, как хладнокровно и четко отдавал принц команды, как невозмутимо стоял он под пулями, побуждая всех, кто видел его, держаться так же спокойно, ничуть не теряя головы и даже пребывая в состоянии веселой удали и неподдельного молодечества, которое не имеет ничего общего с показной храбростью, являющейся лишь другой стороной театральной аффектации.

Принц сохранил эту естественность и тогда, когда ранен был пулей в плечо. Он только чуть покачнулся, как от удара, и, увидев кровь, выступившую на мундире, прикрыл пятно ладонью, пробурчав раздосадованно:

— Боже мой, как это некстати!

Меж тем напряжение боя не ослабевало. Турки шли в одну атаку за другой, подбадривая себя криками, ударами в барабаны и литавры, неся впереди бунчуки и знамена.

Раненый принц, размахивая шпагой, повел егерей в контратаку, выбежав в первые ряды. Вокруг него собрались немногие еще не раненные офицеры, унтера и старые солдаты, которые почти все были во флигель-ротах — первых ротах своих батальонов.

И Барклай тоже побежал вместе с ними, не сводя глаз с близких уже неприятелей, но одновременно как-то умудряясь не потерять из вида и своего командира.

На сей раз до рукопашной дело не дошло — янычары засели в канавы, овражки, потом и в окопы и ложементы, вырытые у крепостной стены, и начали безостановочно отстреливаться, выбивая десятки егерей и медленно отходя к воротам очаковской фортеции.

Когда в узком крепостном предполье не осталось никого, кроме убитых, бой затих.

Егеря отошли к батарее, и Ангальт сказал Барклаю:

— Сейчас сделаем перевязку, а затем сразу же навестим Кутузова. — И, помолчав, добавил: — Если жив еще, конечно.

Охладев от сумятицы чувств, не оставлявших его во время боя, он с уважением подумал об Ангальте: «А вот он о себе-то почти не думал — все успевал вокруг примечать да всюду поспевать. Наверное, это и есть главное свойство офицера — прежде думать о товарищах своих, от него зависящих, а уж потом заботиться о себе». И тут же пришла мысль, что, наверное, потому и столь спокоен его командир и неустрашим, что собственная персона есть для него самого лингв сотая и даже тысячная часть заботы, ибо за каждого человека он в ответе не только перед государыней и Богом, но сначала и прежде всего перед самим собой.

Размышляя обо всем этом, шел Михаил рядом с принцем на другую сторону холма, возле которого они только что выдержали бой.

Там, как Михаил знал, размещался армейский полевой лазарет.

Повернув за холм, Михаил увидел два десятка камышовых шалашей, откуда раздавались стоны и крики раненых. Они увидели, как из самого большого сооружения, более похожего на саманную хату, выбежал гошпитальный служитель, неся в руках таз, в коем лежали окровавленные куски мяса и обломки костей, отдаленно напоминающие части человеческих рук и ног. Повсюду виднелись следы крови, пахло мочой, испражнениями и хлорной известью — тяжелым запахом горячечного человеческого горя, совершеннейшего бессилия и полной ничтожности перед холодной смертью — полной хозяйкой этого страшного места. И потому в души всех оказавшихся в лазарете поселялось чувство неотвратимой беды, которое на поле боя было у одних не очень сильным, у других — сильнее, а у третьих и вовсе не было.

Гошпитальный служитель-солдат прошел тем временем перед генералом и офицером, не только не откозыряв им, но даже и не взглянув на них.

Барклаю показалось странным лицо солдата — чуть усталое и совершенно безучастное.

— Постой-ка, братец, — произнес Барклай. Солдат столь же безучастно остановился, выжидающе, но без интереса глядя на молоденького офицера.

Ангальт, сделав несколько шагов, тоже остановился, оглянувшись, и в его взгляде Михаил прочел: «Зачем понадобился тебе этот служивый?»

— А что, не жалко тебе их? — спросил Барклай.

— Как не жалко, барин, — впрочем, равнодушно ответил лазаретный служитель, видать не разбиравшийся в знаках различия. — Как не жалко, — повторил он и добавил, чтобы непонятливый барин не посчитал его бессердечным: — Так ведь страда ныне, барин, — не до того. — И пошел в хижину, опустив к земле пустой таз.

«Вот оно что, страда! — подумал Барклай и вспомнил, что кухарка их в Петербурге называла страдою, если кто умирал, и поразился тому, что «страда — жатва хлеба и покос» и «страда — страдание и смерть» у русских слова одного и того же корня.

Пойдя далее вместе с Ангальтом, он сказал принцу об обнаруженном им смысловом сходстве в двух словах и понятиях, столь отдаленных друг от друга, но принц ответил только:

— Не столь уж отдалены они одно от другого и не столь чужды, если подумаете вы, как живут эти люди, здесь ли или же в деревнях своих.

Рядом с операционной стояла еще одна почти столь же большая хижина, в которой размещался генерал-штаб-доктор Теофил Акст, старый приятель принца по Петербургу, служивший по медицинской части уже три десятка лет.

Кутузов был единственным генералом, раненным в этом бою, и Ангальт был уверен, что его положили в хату генерал-штаб-доктора.

Так оно и оказалось. Войдя к Аксту, они увидели главного армейского лекаря у постели, на которой лежал человек с головой так плотно забинтованной, что из-под повязки видны были только кончик носа и уши.

Акст, заметив их, сделал знак, призывающий к полной тишине.

Вдруг неподвижно лежащий человек чуть пошевелился и спросил неожиданно внятно и даже четко, хотя и слабым еще голосом:

— Кто здесь, доктор?

Акст ответил ему так же тихо:

— Принц Ангальт со своим адъютантом.

Кутузов чуть-чуть пошевелил пальцами руки, давая знать, что расслышал ответ.

Ангальт вопросительно взглянул на Акста, и тот согласно кивнул принцу: «Можно-де, говорите, но немного».

— Михаил Ларионыч, я принял команду над деташементом вашим после случившегося с вами ранения.

Кутузов снова чуть пошевелил пальцами, показывая, что и на сей раз все услышал.

— Мы одержали над бусурманами верх и отогнали их обратно в крепость.

И Кутузов вновь столь же четко произнес:

— Счастлив это слышать, ваше высочество, — И, чуть передохнув, добавил: — Примите извинения мои, что в столь неловком виде предстаю я перед вами.

Барклай как вошел, так и стоял не шелохнувшись. Увидев ворох бинтов на голове Кутузова, он подумал: «А ведь этой головой не только нынешняя победа была задумана, а все то, как и чему егерей учить, он же еще несколько лет назад досконально продумал. — И вздохнул: — А ну, как перестанет эта голова работать, как кончится и для Кутузова его большая страда?»

Ангальт, вступив в диалог с раненым, отвлек Михаила от невеселых раздумий, но когда короткий их разговор закончился, он, еще раз восхитившись Кутузовым, в душе воскликнул: «Ах, что за человек! Сколько естественности и величия, сколько сдержанности и такта в обстоятельствах столь исключительных. Все это — больше чем аристократизм, это — благородство». И сам удивился некоторой книжности и театральности пришедшей на ум сентенции.