Вольдемар Балязин - Верность и терпение. Исторический роман-хроника о жизни Барклая де Толли

Андрей полагал, что дядюшка будет рад приказу, но вышло наоборот — Суворов ехать отказался. И только когда понял, что отказ его мог больно ударить по карьере племянника, согласился, выговорив себе право ехать не на почтовых и не по тракту, а на долгих, проселочными дорогами, говоря, что он стар, болен и от быстрой езды давно отвык.

Горчаков помчался в Петербург и обо всем доложил императору. Сутки шли за сутками, Павел каждый день спрашивал у Горчакова, где Суворов, а юный флигель-адъютант лишь беспомощно разводил руками.

Так прошло почти две недели. Суворов приехал в полночь и явился к Горчакову. Андрей тут же поскакал во дворец и велел доложить государю, что фельдмаршал прибыл. Павел вышел к нему в накинутой на плечи шинели и сказал, что принял бы Суворова сейчас же, если бы не было так поздно, и велел быть ему во дворце в девять часов утра.

Поскольку отставлен был Суворов без права ношения формы, то на прием к Павлу он явился в мундире Андрея Горчакова. Оказавшись в приемной, он стал задирать Ивана Кутайсова — крещеного турка, давно забывшего родной язык, бывшего камердинера и брадобрея Павла, а ныне одного из первых сановников империи, говоря с ним по-турецки.

Павел ласково принял Суворова, беседовал с ним более часа, но упрямый старик ни в чем не соглашался с императором. Переборов себя, Павел пригласил Суворова на развод, а потом и на вахт-парад. Желая угодить фельдмаршалу, ненавидевшему шагистику и бессмысленную экзерцицию, Павел приказал учинить учебный встречный бой, но и от этого зрелища Суворов отворачивался и что-то ворчал себе под нос или даже смеялся, приговаривая: «Нет, не могу более, ей-богу, уеду».

Наконец, проговорив: «Брюхо болит», отпросился с вахт-парада, чем поверг Горчакова в совершеннейшее отчаяние, а Павла — в бешенство.

Полмесяца пробыл он в Петербурге и в марте снова уехал в Кончанское, отказавшись вернуться на службу.

Метаморфозы, произошедшие с упрямым стариком фельдмаршалом на виду у всего петербургского света, конечно же и занимали и развлекали весьма многих. Однако же еще больший интерес вызвала громкая история, случившаяся с человеком, которого ненавидел и боялся весь сановный и служивый Петербург. И человеком этим был не кто иной, как Алексей Андреевич Аракчеев, несомненно персона выдающаяся.

Родившись в доме бедного отставного поручика, в тверской деревенской глуши, обученный дьячком письму и чтению за двадцать четыре пуда зерна, он всего добился сам, начав с того, что в тринадцать лет выдержал экзамены в Петербургский артиллерийский и инженерный кадетский корпус.

Алеша Аракчеев говорил о себе, что он неученый русский дворянин, как и большинство помещичьих детей, и что суровая и довольно скудная жизнь в корпусе — рай земной по сравнению с тем, что видел он у себя дома. Учение давалось ему легко, но, несмотря на это, не было в корпусе кадета более прилежного, чем он. В пятнадцать лет Алеша стал помогать преподавателям в обучении отстающих кадетов, что было в традициях этого заведения. И среди тех, кто когда-то учился здесь и в тринадцать лет не только репетировал отстающих, но и вел целые классы, называли бывшего кадета Михаила Кутузова.

Аракчеев, будучи кадетом, классов не вел, но удостоился чести столь же редкой: директор корпуса генерал-майор Мелиссино почтил семнадцатилетнего воспитанника уникальным приказом: Аракчееву разрешалось посещать занятия, когда будет ему угодно. В письме к нему Мелиссино добавил: «Вы сами себе составите план наук и будете одной совести вашей отдавать в оном отчет», — и подписался не как обычно, а совсем по-домашнему: «Ваш верный друг Петр Мелиссино».

Однажды Мелиссино прислал Аракчеева к Павлу заделать образовавшуюся в пушечном жерле раковину. Павел, следивший за тем, как умело Аракчеев и приехавший с ним мастер-оружейник сделали это, пришел в совершеннейший восторг и попросил Алексея Андреевича остаться в Гатчине командиром артиллерийской роты.

А когда Павел узнал, что каждое учение артиллеристов длится по двенадцать часов, Аракчеев сразу же стал самым любимым его офицером из всего гатчинского гарнизона. Уже через месяц прапорщик Аракчеев удостоился чести обедать за одним столом с цесаревичем. Павла покорила дисциплинированность, аккуратность, скрупулезность и отличное знание дела, сопряженные с поразительным служебным рвением.

Не только бедность была врагом Аракчеева — природа наградила его и крайне отталкивающей внешностью. Один из современников оставил такой портрет Алексея Андреевича: «По наружности Аракчеев походил на большую обезьяну в мундире. Он был высокого роста, худощав и мускулист, с виду сутуловат, с длинной тонкой шеей. Уши у него были мясистые, большие, толстая безобразная голова всегда склонена набок. Цвет лица был у него земляной, щеки впалые, нос широкий и угловатый, ноздри раздутые, большой рот и нависший лоб. Глаза у него были впалые и серые, и вся физиономия его представляла страшную смесь ума и злости».

Но, несмотря на столь несчастливую наружность, он не только выбился в люди, но отмел в сторону многих красавцев и угодников, из которых преимущественно и состояла прислуга дворца, офицеры дворцовых караулов и придворный штат.

И тот же современник, оставивший столь нелицеприятное описание внешности Аракчеева, вынужден был признать, что положения своего сумел он достичь благодаря уму, строгости и неутомимости и, став в Гатчине самым необходимым для Павла человеком, приобрел неограниченное доверие цесаревича и в то же время оказывал на него огромное влияние.

К тому же был Аракчеев прям, бескорыстен, обладал большими способностями быстро и хорошо организовывать всякое дело, внося в него строгую методичность и порядок. В последнем, впрочем, как и в соблюдении формы, не знал он предела и часто доходил до тиранства.

Кроме того, Аракчеев был по-собачьи предан своему августейшему сюзерену и, когда только мог, выказывал неустанную заботу о его безопасности.

В июне 1796 года, когда шел Аракчееву двадцать седьмой год, был он по просьбе Павла произведен Екатериной в полковники.

В это время занимал Алексей Андреевич должность инспектора гатчинской артиллерии и пехоты и уже два года руководил всеми делами и устройства и обустройства гатчинских войск, в которых состояло две с половиной тысячи солдат и офицеров.

Став в день воцарения Павла комендантом Петербурга и вскоре же командиром Преображенского полка и получив таким образом почти неограниченную власть над всеми войсками столичного гарнизона, Аракчеев превратился в тирана масштабов грандиозных.

В начале 1798 года Аракчеев, проводя смотр собственного Преображенского полка и увидев плохую выправку, так разъярился, что побил тростью и обложил матом офицеров батальона, которым командовал подполковник Лен.