Вольдемар Балязин - Верность и терпение. Исторический роман-хроника о жизни Барклая де Толли

А уж сечение виновных было самым распространенным наказанием и мужиков, и баб, и ребятишек.

Из всех его крепостных наиболее обездоленными были дворовые слуги, а из них самым несчастным был его камердинер Степан. Известно было, что отец Степана Василий тоже служил камердинером у его отца, о котором говорили, что был батюшка Алексея Андреевича к мужикам своим добр и сердцем кроток.

И когда Василий помер, то Аракчеев-отец горько плакал над гробом своего слуги и взял сиротку Степушку воспитанником в дом свой. А так как младенец Степушка был ровесником сыну барина — Алешеньке, то и росли они вместе, и даже купали их в одном корыте.

А когда стал Алексей Андреевич офицером, то сделал своего названого брата собственным камердинером.

И не стало в мире человека несчастнее безгласного раба Степана. Граф сек его чаще всех, бил его на каждом шагу, плевал ему в лицо при всех, не позволяя при том ни отворачиваться, ни утираться. И когда однажды Степан упал на колени и, рыдая, попросил сослать его в Сибирь, хотя бы и на каторгу, граф ответил ему: «В Сибирь захотел? Я тебе здесь покажу Сибирь! Тебе настоящая Сибирь раем показалась бы, да ты о ней и дальше только мечтать станешь, да не попадешь, а я тебя здесь забью». И забил. Наложил на себя Степан руки.

Из-за жестокости, бессердечия, злопамятности, интриганства, дурного влияния на государя не любил Барклай Аракчеева, как, впрочем, и почти все, кто знал графа. Его невозможно было любить, даже признавая его природный ум, ясный и точный, и тот счастливый здравый смысл, который и неграмотного, но умного человека ставит гораздо выше образованных бездарностей. И еще об одной черте характера Аракчеева знали многие офицеры, генералы и сановники.

…На прокладных листах своего Евангелия, где оставлял он автобиографические заметки, как раз в 1809 году появились и две таких: «14 января прислал прусский король с флигель-адъютантом бриллиантовую звезду ордена, но мною не принята, а возвращена обратно».

«6 сентября — на следующий день после подписания мира со шведами — государь император Александр I изволил прислать графу Аракчееву орден Святого Апостола Андрея Первозванного, тот самый, который сам изволил носить, при рескрипте своем; оный орден упросил граф Аракчеев того же числа ввечеру взять обратно, что государем императором милостиво исполнено».

Разумеется, почти никто не видел самих этих записей, но молва о том, что граф Алексей Андреевич постоянно отказывается от орденов и что даже Андрей Первозванный — мечта фельдмаршалов и министров — не был им принят, доставила ему гораздо больше славы, чем все регалии, если бы он их принял.

Однако и это не могло расположить к нему людей, ибо слишком разновеликими были добро и зло на весах судьбы графа Аракчеева.

В начале июля, через пять недель после назначения Барклая главнокомандующим, в Финляндию, снова приехал царь.

Барклай встречал Александра в десяти верстах к востоку от Борго на границе с Россией.

Александр ехал в открытой коляске, а следом за ним тянулась вереница придворных карет с важнейшими сановниками империи.

У самого города Александр пересел в седло и пригласил Барклая ехать рядом с ним.

Перед Триумфальной аркой, теперь обвитой гирляндами цветов, с поновленной надписью: «Александру I, войска которого покорили край и благость которого покорила народ», кортеж остановился. Депутаты городского магистрата верноподданно взирали на своего нового владыку, и в глазах у них Барклай видел любопытство, смешанное с искренней радостью. Улыбающиеся девушки и хорошенькие молодые женщины с огромными букетами лесных и полевых цветов с обожанием глядели на Александра, готовые забросать его цветами, как только мэр закончит приветственную речь.

Теперь почти все время Барклай был рядом с императором. Блеск его свиты, пышный церемониал, балы и торжественные обеды явили перед Барклаем совершенно иной образ жизни. Он старался войти в эту жизнь, пробовал вести себя подобно министрам, генералам и флигель-адъютантам царя, его придворным — всем этим камергерам и шталмейстерам, гофмейстерам и обер-шенкам — и убеждался, что внешне подражать им он может, но чувствовать себя так же, как они, выросшие при дворе, невозможно.

А они, собираясь вместе, оказывались в своей стихии и плавали в ней, как рыбы в воде, парили, как птицы в небе. Он же не имел ни жабр, ни крыльев — они не были даны ему от рождения.

И они, окажись под шрапнелью или в походе, тоже какое-то время могли бы подражать ему и его солдатам, приспосабливаясь к стихии войны, которая была его стихией, но чувствовать себя как солдаты они не могли бы.

К счастью, скоро все кончилось, и царь уехал в Свеаборг, где нужны ему были лишь Аракчеев и Барклай, ибо эта часть поездки была чисто военной. Шесть часов осматривали они бесчисленные казематы, подземные галереи, гигантские арсеналы, магазины и пороховые погреба гранитной фортеции, завершив пребывание царя в Финляндии большим военным парадом.

Парад оказался заключительным торжественным аккордом большой победной симфонии, увенчавшим триумфальную поездку Александра по его новому княжеству. Финал этой симфонии показался царю столь же прекрасным, как и все, что ему предшествовало, и невольно свое восхищение и радушным приемом, и плодами победы — новыми городами, верфями, гаванями и, наконец, поразившим его воображение сумрачным гигантом — Свеаборгом он распространил и на нового генерал-губернатора края.

С этого времени Барклай окончательно утвердился во мнении Александра — и как выдающийся военачальник, и как подающий большие надежды масштабный администратор.

Еще в Финляндии царь обсудил со своим генерал-губернатором перспективы войны, которая после ухода Кульнева из-под Стокгольма, а Барклая из Умео разгорелась пуще прежнего.

На помощь шведам пришел английский флот и, перерезав морские коммуникации между Кронштадтом и финскими портами, захватил три десятка русских торговых и транспортных кораблей.

На суше же дела русских шли гораздо лучше, чем на море. И главным тут козырем был корпус Багратиона, нерушимо стоящий на Аландских островах. Французский посол в Петербурге маркиз Коленкур называл Финляндию чемоданом, а Аланды — ключом от чемодана и говорил, что тот, кто владеет островами, владеет Финляндией.

А русские прочно стояли на островах, и шведам пришлось согласиться на переговоры, которые и начались в середине июля в финском городке Фридрихсгаме.

Однако к этому времени Барклай стал уже государственным человеком такого ранга, что ему приходилось внимательно следить и за событиями, происходящими вдали от России, Швеции и Финляндии, ибо любая метаморфоза, случавшаяся в Европе, так или иначе касалась и его деятельности.