Станислав Десятсков - Генерал-фельдмаршал Голицын

«Батюшки, да что же это я? Ведь боярин-то сам Борис Алексеевич Голицын, а я хлеб-соль не поднесла!» — мелькнуло у княгини Софьи. Да спасибо Матрене, вынырнула из-за спины, передала в руки княгине поднос с караваем теплого домашнего хлеба и сольницу. Хозяйка низко поклонилась гостю и поднесла, а боярин важно отломил кусок хлеба, посолил, пожевал, затем сам поклонился княгине.

— Проходи, Борис Алексеевич, в палаты, устал, чать, с дороги! — У княгини даже голос подобрел. По правде сказать, Ванька-приказчик толком и не разобрал в Москве, какой из бояр Голицыных в гости пожалует: Василий Васильевич или Борис Алексеевич. Первого княгиня недолюбливала за спесь и чванство — подумаешь, у правительницы Софьи в фаворитах ходит! Борис Алексеевич, тот другой человек — и с покойным мужем в походы ходил, и Митю учил уму-разуму. Такому гостю княгиня всегда была рада, а Борис Алексеевич чувствовал себя в доме своего покойного друга и родственника своим человеком. Потому сказал без церемоний:

— Хорошо бы нам, княгинюшка, с дороги баньку принять!

— Да натоплена банька то, боярин, еще с полудня пар держим! — весело подал голос ключник Ермолаич, в обязанности которого вменялось следить за всеми постройками на широком боярском подворье: поварней и конюшней, хлевом и овином, ледниками и разными кладовыми. Но любимым развлечением ключника была банька: срубленная на славу, крытая тесом, уставленная скамьями из липы, так что липовый настой стоял уже в предбаннике. А внутри клубами вился густой пар, пропахший имбирным квасом и березовыми вениками.

Боярин, не боясь жара, возлег на верхней полке и подавал оттуда команды:

— Ермолаич, плесни еще кваску на каменку, а ты, Мишутка, огрей меня веничком!

Мишка рад стараться, бил боярина веничком изо всей мочи, но старый Голицын только покряхтывал в изнеможении.

Князь Дмитрий и Иоганн давно уже сидели в предбаннике в чистом исподнем белье и лили домашние взвары, когда из облаков пара выплыл толстым брюхом вперед боярин, а за ним красные, яко раки, Ермолаич и Мишутка.

— Ублажил ты меня сегодня, ублажил, Ермолаич! — Боярин, отдуваясь, уселся на скамью, закутавшись в чистую простыню.

— Ты, Борис Алексеевич, сейчас вылитый римский сенатор в тоге! — рассмеялся князь Дмитрий.

— Что ж! — согласился боярин. — Ведь и я латинские книги читывал, Знаю, любили римляне бани, случалось, полдня в оных проводили. Но термы те были каменные, ад наши, русские, с веничком и духовитей и слаще. Братец-то твой молодшенький так уж веничком постарался, размял все мои косточки! — Борис Алексеевич ласково потрепал мокрые кудри младшего Голицына и добавил: — А рука-то у тебя, Миша, уже силой наливается, по своей спине чую.

— Да мне уже тринадцатый год пошел, скоро вместе с братцем в поход на крымцев пойду! — выкрикнул Мишутка, но, увидев, как недовольно нахмурился старшой брат, добавил с горячностью, глядя прямо в глаза боярину: — Все одно пойду! Князь Василий Васильевич, главный воевода, ведь не только Дмитрию, но и мне двоюродным братцем приходится, чаю, возьмет меня в поход!

— Ишь какой горячий! Да ты, чаю, еще и барабанную солдатскую науку не прошел, а уже в поход рвешься? Как, Иоганн, ведает наш князюшка барабанную науку? — Борис Алексеевич знал немца еще по Чигиринским походам и своим старым наездам в Богородское и боле всего ценил его за умение знать цветные водки, до коих и сам был охоч.

— Что ж, князь Борис, из нашего вьюноши знатный воин выйдет: на коне ездит что твой татарин, стреляет и из лука и из пистолей, а этим летом я его и мушкетерской науке обучил: биться на шпагах и попадать в цель из мушкетона за сто шагов! — Немец говорил прямо, без лукавства.

— Да я ведь тебя, Иоганн, не для того к мальцу приставил, чтоб пальбе учить, а дабы вокабулы немецкие познать! — рассердился Дмитрий Михайлович, чувствовавший после кончины отца особую ответственность за младшего брата. И, обратясь к Мишутке, спросил гневно:

— Писать-читать по-немецки-то умеешь?

Мишутка уныло наклонил голову, но признался честно:

— Говорить говорю, — азбуку ведаю, но пишу плохо.

— Отчего ж так? — гневался братец. Но Мишутка еще ниже склонил голову — не мог же он выдать тайну учителя, что тот, как старый ландскнехт, ловко ставил свою подпись под жалованьем, но на письмо был туп.

— Да будет тебе, Дмитрий, экзамен в бане устраивать! — добродушно рассмеялся боярин. И, обратясь к испуганному немцу, молвил милостиво: — А не осталось ли у тебя, Иоганн, можжевеловой, коей ты в прошлый приезд потчевал?

— Есть и можжевеловая, и рябиновая, и клюквенная, и смородинная! — весело вмешался уже одетый ключник. — Да и стол уже давно накрыт, матушка княгиня велела звать разговеться.

— И то правда, Ермолаич! Ведь ныне Рождество, пора и разговеться, и кутью попробовать! — согласился боярин, и вскоре все уже скрипели валенками по узкой тропинке, ведущей к боярским хоромам меж высоких сугробов.

Мишутка по чину шел последним. Выглянувший в это время из-за туч месяц озарил своим сиянием заиндевевший дом, который показался отроку неким сказочным дивом. И тревожная мысль, что скоро он и впрямь покинет этот дом и расстанется и с маменькой, и с сестрами, и с немцем-ученым, и с верным Ермолаичем, так его поразила, что он даже задержался на минуту, пока звонкие голоса с крыльца и оклик старшего брата не заставили его побежать вприпрыжку навстречу рождественскому празднику.

Рождественскую службу отстояли в маленькой домашней церковке. Стояли чинно: в первом ряду — княгиня, боярин и князь Дмитрий, позади Миша с сестрами Александрой и Евдокией, за ними приказчик и ключник с ключницей, дале у входа вся дворовая челядь. Служил отец Афанасий, священник старенький, с седой бородкой, приглашен был в домашнюю церковку покойным хозяином, когда еще токмо поставили боярские хоромы в Богородском.

После молебна князь Дмитрий и княгиня одаряли дворню рождественскими подарками, а Борис Алексеевич — взял Мишу под локоток и сказал весело:

— А ну, молодец, покажи мне твою оружейную палату! Мне о твоем баловстве княгинюшка уже жаловалась!

Увидев развешанное по стенам оружие: сабельки и топорики, Борис Алексеевич хмыкнул — да это же все детское баловство.

Миша перемигнулся с подошедшим немцем и смело заявил:

— Да у меня все настоящее оружие по приказу маменьки в потайной чулан перед вашим приездом попрятали! Но мы с Иоганном тот чуланчик знаем!

— А ну тащите сюда весь арсенал! — весело рассмеялся Борис Алексеевич и скоро рассматривал уже кривую, блестящую острым лезвием турецкую сабельку — ятаган. И молвил в раздумье: — Подумать только, Миша, а ведь это та самая сабелька, которую твой батя еще в первом Чигиринском походе с турецкого паши снял. Турка-то Михаил Андреевич уложил из пистоля, вот и достался ему в трофей сей ятаган. Я тогда еще молодым стольником плечо к плечу с твоим отцом против турок бился и трофей этот хорошо помню! — Боярин с грустью покачал головой и внимательно взглянул на Мишу. Тот стоял перед ним, вытянувшись во фрунт: в одной руке мушкетон, в другой — стрелецкий бердыш, сбоку офицерская шпага, у ног большой турецкий барабан.