Михаил Петров - Румянцев-Задунайский

— Герой, чистый герой! — не удержался от восхищения Апраксин и оглянулся назад, желая убедиться, готовят ли обоз к ретираде. Многочисленная прислуга на сей раз усердствовала как никогда. Многие палатки были уже свернуты и уложены в повозки.

Обстрел пригорка неожиданно прекратился. Панин перестал скакать с места на место, привстал на стременах и стал внимательно смотреть в противную сторону. Потом он что-то крикнул солдатам, те дружно поднялись и побежали вниз с ружьями наперевес.

Панин поскакал к стоянке фельдмаршала. Красная епанча его развевалась на ветру, и от всего его вида исходило торжество, Еще не зная, что, собственно, произошло, почему отступавшие доселе солдаты смело пошли на противника, Апраксин понял, что на поле боя случилось что-то важное, радостное для русской армии.

— Ваше сиятельство, — рапортовал Панин, — противник атакован с фланга и тыла полками Румянцева.

— Румянцева? — не поверил Апраксин. — Вы не ошиблись, генерал? Румянцев за лесом, и мы не видели, чтобы он его обходил.

— Румянцев провел полки через лес и поспел вовремя. Левальд отступает, его солдаты в панике.

Апраксин снял шляпу и набожно перекрестился:

— Слава тебе, Господи, услышал ты наши молитвы!

Шесть дней и шесть ночей мчался в российскую столицу граф Панин с реляцией о сражении при Гросс-Егерсдорфе. В Петербург он прибыл субботним утром и, как было велено фельдмаршалом, сразу же направился к Бестужеву-Рюмину. Для великого канцлера у него был особый пакет, о содержании которого он мог только догадываться. Как он полагал, то было письмо личного характера. Апраксин был близким другом канцлера, и об этом знали все.

Встреча канцлера с молодым графом была теплой, дружеской.

— Как наш фельдмаршал, здоров ли? — спрашивал канцлер, принимая пакеты. — Я не успел позавтракать, — вдруг вспомнил он. — Не соблаговолите ли откушать со мною кофею?

Панин соблаговолил, и им принесли кофе в кабинет.

Пока камердинер разливал кофе, канцлер занялся пакетами. Тот, что предназначался императрице, он положил перед собой на стол, другой, адресованный ему лично, разрезал ножом и, найдя в нем два исписанных листа, углубился в чтение.

Попивая кофе, Панин незаметно следил за выражением лица хозяина. Ему было интересно узнать, о чем мог столько написать главе правительства главнокомандующий. Лицо канцлера оставалось непроницаемым — пока читал, ни один мускул не дрогнул.

— Что ж, — заговорил канцлер, кончив чтение, — буду счастлив поехать с вами во дворец. Доставленное вами известие вызовет у государыни великую радость.

Панин полагал, что канцлер повезет его сразу к государыне, но вместо этого они поехали в Сенат. Здесь Бестужев-Рюмин встретился с вице-канцлером графом Воронцовым и некоторое время совещался с ним в отдельной комнате. Затем они втроем спустились к парадному подъезду, сели в поджидавшую их карету, и кучер погнал в Царское Село.

Дорогой Бестужев-Рюмин и особенно Воронцов расспрашивали о сражении с прусской армией, о знакомых им генералах, участвовавших в баталии.

— А вы, граф, не брат ли Никите Ивановичу [13] Панин Никита Иванович (1718–1783), граф, государственный деятель и дипломат. Участник дворцового переворота 1762 г. Воспитатель великого князя Павла Петровича, будущего императора Павла I. , нашему посланнику в Стокгольме? — неожиданно переменил разговор Воронцов.

— Брат, ваше сиятельство, — подтвердил Панин. — Младший.

— Замечательный человек! — сказал Воронцов. — Вы-то его, кажется, хорошо знаете? — обратился он к Бестужеву-Рюмину.

Канцлер молча кивнул головой. Да, он хорошо знал графа Никиту Ивановича. В свое время изысканными манерами и красивой внешностью граф сводил с ума придворных дам. На него обратила внимание даже сама императрица. Елизавета Петровна вообще была изменчива в своих симпатиях и антипатиях к людям. Внешне оставаясь верной Разумовскому, она влюблялась то в одного, то в другого. В свое время предметом ее увлечения был и Никита Панин. В 1747 году его соперничество Разумовскому стало настолько опасным, что Бестужев-Рюмин вынужден был принять решительные меры. Под благовидным предлогом он удалил двадцатидевятилетнего красавца от двора, направив его посланником в Копенгаген, а затем в Стокгольм. Разумовский до сих пор благодарен ему за ту услугу.

— Ваш брат умный человек, — сказал канцлер Панину, — и я думаю, вскоре ему найдется дело при дворе ее императорского величества.

Государыня принимала в тронном зале, в присутствии членов конференции, придворных дам. Войдя в зал, Панин как-то оробел и в первую минуту ничего не видел перед собой, кроме белого сарафана в каменьях да позолоте, живых блестящих глаз на слегка подрумяненном лице, несколько оплывшем жиром, но все еще красивом… Государыня позволила поцеловать руку. Сделав это, он отступил на несколько шагов назад и застыл в позе солдата — ни живой ни мертвый.

По знаку государыни граф Воронцов извлек из пакета реляцию и стал нараспев читать:

— «Божиею споспешествовавшею милостью, управлением всемогущая Его десницы и счастьем вашего императорского величества вчера совершенная и главная над гордым неприятелем одержана победа»…

В зале стояла церковная тишина. Панин не сводил взора с государыни. Реляция писалась при его участии. Ему казалось тогда, что он запомнил каждое слово, а вот теперь она звучала для него как-то иначе, смысл ее доходил с трудом, словно вице-канцлер читал не тот документ, который сотворили там, в главной квартире.

Воронцов все так же нараспев продолжал:

— «Я дерзаю с сею Богом дарованного победоносному оружию вашему милостью ваше императорское величество со всеглубочайшим к стопам повержением всеподданейше поздравить, всеусердно желая, да Всемогущий благоволит и впредь оружие ваше в целости сохранить и равными победами благословить для приращения неувядаемой славы вашего величества и устрашения всех зломыслящих врагов.

В сей между местечком Наркитином, деревнями Гросс-Егерсдорф и Амельсгофом жестокой акции, какой, по признанию чужестранных волонтеров, особливо же Римско-императорского генерал-фельдмаршала-лейтенанта барона Сент-Андре, еще в Европе не бывало…»

Государыня поманила пальцем Ивана Ивановича Шувалова и, когда тот к ней нагнулся, шепнула ему что-то на ухо. Шувалов в знак согласия с ее величеством закивал головой, затем вернулся на свое место.

Между тем чтение продолжалось. Апраксин доносил:

— «Что до меня принадлежит, всемилостивейшая государыня, то я так, как перед самим Богом вашему величеству признаюсь, что я в такой грусти сперва находился, когда, как выше упомянуто, с такою фуриею и порядком неприятель нас в марше атаковал, что я за обозами вдруг не с тою пользою везде действовать мог, как расположено было, что я в такой огонь себя отважил, где около меня гвардии сержант Курсель убит и гренадеров два человека ранено, вахмейстер гусарский убит, и несколько человек офицеров и гусар ранено ж, також и подо мною лошадь, чего уже после баталии усмотрено. Одним словом, в такой был опасности, что одна только Божья десница меня сохранила, ибо я хотел лучше своею кровью верность свою запечатать, чем неудачу какую видеть»…