Михаил Петров - Румянцев-Задунайский

— А главнокомандующий? — спросил Румянцев.

— Не имел удовольствия его видеть. Говорят, спасся бегством. Впрочем, другие уверяли, что убит.

Вскоре в палатку вошел австрийский барон Сент-Андре, за ним — принц Карл Саксонский. Потом появились полковник князь Хованский, генерал-квартирмейстер Герман, барон Мюнхен, секретарь главнокомандующего Шишкин и другие лица из окружения генерал-аншефа. Все они бежали с поля боя.

С появлением этих господ у Румянцева отпали всякие сомнения в отношении трагического исхода сражения. Русская армия потерпела поражение.

— Распорядитесь собрать генералов и полковых командиров, — приказал Румянцев адъютанту.

Румянцев считал необходимым обсудить положение на военном совете и принять решение о дальнейших действиях. Те, что сбежали с поля боя, не лезли с советом. Они понимали, что их судьба теперь зависит от этого человека, и готовы были подчиниться любому его приказу.

Военный совет продолжался недолго, Румянцев доложил о сложившейся обстановке и высказал мнение о необходимости немедленно маршировать на север, в Померанию, на соединение с войсками генерал-майора Резанова, посланными для захвата крепости Кольберг. Никто не возразил против этого плана. Нельзя было не согласиться с тем, что сейчас важнее всего сохранить дивизию, чтобы потом, оправившись от поражения, армия могла вновь обрести боеспособность и продолжать сражаться с противником.

Когда совет подходил к концу, прискакал курьер с донесением от Берга. В донесении сообщалось, что конный отряд успешно атаковал охрану неприятельской переправы: 22 человека взято в плен, много побито… Переправа перешла в наши руки.

— Передайте господину Бергу, чтобы присоединился к основным силам, — сказал Румянцев курьеру. — Дивизия идет на Штаргард.

Солнце заходило за горизонт. Солдаты охраны, еще недавно спорившие у палатки о ходе баталии, с хмурым молчанием укладывали в повозки генеральское имущество. Хотя им и не объявили о поражении армии, по поведению генералов и офицеров они поняли, что баталия кончилась совсем не так, как того ожидали.

Три дня не показывался своим генералам и офицерам главнокомандующий Фермор. Лекари утверждали, что его высокопревосходительство болен и нуждается в покое. Солдаты охраны никого не пускали в его палатку.

Фермору и в самом деле было плохо. Когда через три дня граф Панин зашел к нему, он с трудом узнал его: генерал-аншеф сильно похудел, под глазами появились мешки. За три дня он состарился на десять лет.

— Что имеете сообщить? — мрачно спросил он. — Подсчитали потери?

— Подсчитали, ваше высокопревосходительство. Баталия обошлась нам не так уж дорого, как думали раньше. Потери, конечно, есть, но главное — мы устояли, Фридрих не мог одержать победы.

— Сколько человек? — Лицо главнокомандующего выражало нетерпение. — Говорите только правду.

— Потери убитыми составляют более двадцати тысяч, — перешел на деловой тон Панин. — Кроме того, много попало в плен, в том числе генералы, обер-офицеры.

— Сколько оставлено пушек?

— Более ста. Но зато мы захватили двадцать пушек противника, — добавил дежурный генерал, желая смягчить свое ужасное сообщение.

Фермор тяжело вздохнул и закрыл глаза, ни о чем больше не спрашивая. Должно быть, он что-то прикидывал в уме. Панин ждал.

— Что Румянцев? — снова открыл глаза главнокомандующий.

— Только что получен рапорт. Его дивизия у Штаргарда.

— Надеюсь, он объяснил причины своего неучастия в сражении? — спросил Фермор, и в глазах его блеснул мстительный огонек.

— Румянцев не получил вашего приказа. Офицер, которому было поручено доставить ему записку, найден в числе убитых.

Главнокомандующий снова сомкнул веки. На этот раз он сидел с закрытыми глазами минуты три. Дежурному генералу пришлось кашлянуть, чтобы напомнить о себе.

— Хорошо, — очнулся главнокомандующий. — Подготовьте Румянцеву ордер: пусть ускорит следование к армии.

— Будет исполнено.

— А теперь идите, я хочу побыть один.

В начале февраля, когда армия, залечивая цорндорфские раны, стояла на зимних квартирах, Румянцева срочно затребовали в Петербург. Для многих это явилось неожиданностью. Двумя неделями раньше в столицу ездил сам главнокомандующий. По слухам, его вызывали в связи с неудачами в затянувшейся войне. А для чего понадобился вдруг Румянцев? Этого никак не могли взять в толк. Не мог дать объяснения и сам Румянцев.

— Должно быть, чайком угостить желают, — отшучивался он в ответ на вопросы сослуживцев.

В Петербурге Румянцев остановился у младшей сестры Прасковьи, жены графа Якова Александровича Брюса, служившего в армии волонтером в чине бригадира. У Румянцева с сестрой были самые дружеские отношения. Но его потянуло к ней не только это. Ему не терпелось узнать обстановку при дворе. Прасковья Александровна была статс-дамой, пользовалась дружбой великой княгини Екатерины Алексеевны. Красивая, умная, она имела много поклонников и ловко играла на этом. Она склоняла к откровениям даже братьев Шуваловых, которые тоже были не против поволочиться за ней.

Прасковья Александровна была не одна: у нее гостила графиня Анна Михайловна Строганова, дочь великого канцлера Михаила Иларионовича Воронцова. Румянцев видел графиню впервые и был поражен ее красотой. В ней трудно было признать замужнюю женщину. Тонкий стан, соразмерно стану тонкие руки и ноги, длинная шея, прикрытая сзади пышными пепельного цвета волосами, ниспадавшими до плеч, маленькие, едва выступавшие груди — все это делало ее похожей на хрупкую девочку, выросшую без солнца и только-только вступавшую в пору девичьей зрелости. Впрочем, Румянцева поразила не столько хрупкость фигуры, сколько ее большие темно-голубые глаза, которые смотрели на него с таким выражением влюбленности, что он, представляясь ей, невольно смешался, а потом и вовсе замолчал.

— Ах, батюшка-братец! — всплеснула руками Прасковья Александровна. — Как же вы надумали-то? Вот уж матушка обрадуется, когда узнает! Надолго изволили?

Вытянув от братца ответы, которые она, впрочем, не очень-то внимательно и слушала, Прасковья Александровна перепоручила его подруге, а сама вышла Дать кое-какие распоряжения прислуге.

Первой заговорила графиня:

— Говорят, баталия на Одере была самой великой. Много людей побито?

— О да, — взял шутливый тон Румянцев, желая расковать себя. — Так палили пушки, что, думалось, были слышны даже здесь, в Петербурге.

— К сожалению, мы их не слышали, — приняла его тон графиня. — Мы слышали другое…

— Что именно?

— Что Фридрих здорово вас потрепал.