Юрий Когинов - Багратион. Бог рати он

На днях генерал Дерфельден подал рапорт об отставке. Вручая бумагу, милейший Вильгельм Христофорович так и выразился:

— Не могу предводительствовать более шайкою воров и разбойников.

Благо бы фыркнула какая-нибудь девица из Смольного института. Тут же раздухарился храбрый генерал, и в прошлом и ныне проявивший немало ратной доблести.

Что ж, чем ближе к ответу пред царскими очами, тем лучше к нему надобно каждому себя подготовить.

— Князь Петр, в твоих полках воруют? — фельдмаршал неожиданно обратился к Багратиону.

— Не замечал, ваше сиятельство, — тут же ответил он.

— Вот и я, — прикрыв ладонью глаза, продолжил Суворов, — стараюсь не замечать. А мне суют под нос газеты: русские варвары свалились с Альпов на головы мирных швейцарцев, германских и чешских жителей. Дескать, грабят дома, истоптали виноградники, извели сады… Мы знаем с тобою, князь Петр, на войне в любом войске случается всякое. Потому и первые меры командиров — противу мародерства. Но как назвать тех, сердобольствующих теперь, особенно в Вене, кои этих вот живых людей бросили среди скал без пропитания и без последнего прутика, дабы развести огонек?

Багратион вспомнил случай с Лукиным, и горькая судорога пробежала по лицу, что не ускользнуло от взгляда фельдмаршала.

— Деньги свои все извел на солдат? — спросил вроде бы между делом. — Знаю, все роздал. А по твоему, князь, примеру императорский отпрыск тож проявил щедрость — артельную солдатскую казну поддержал своим золотишком.

— Можно, любезный Александр Васильевич, подумать, что вас сие не коснулось, — усмехнулся Петр Иванович. — Послушать старшие возраста — явится полный реестр ваших субсидий на солдатский кошт сначала из полковничьего, потом генеральского, фельдмаршальского, а ныне вот из жалованья генералиссимуса.

— Так ведь чины-то эти хотя и по императорскому указу дадены, но как бы солдатскими руками мне врученные! — подхватил Суворов. — Однако движение твоей души, князь Петр, — то поступок как бы особый. Тут — не пополам с солдатом, а все ему, без остатка ты отдал. Признайся, так ведь?

Только на какое-то мгновение Багратион смутился и тут же быстро нашелся:

— Налегке — веселее шагается!

— Вот она, правда, что каждому нашему военачальнику следовало усвоить! — подхватил Суворов. — А то как барышня-институтка… Нет уж, коли стоишь во главе их — все с ними пополам: и смерть и славу. А коль солдат голоден — отдай свое. Тогда он ни у соседа, ни у обывателя брать не станет.

И — без перехода:

— Вот с этими «разбойниками», как назвал наших с тобою чудо-богатырей Вильгельм Христофорович. Бог ему судья, я и хочу прибыть в Санкт-Петербург. Дабы предстать пред государем. Пусть узнает, что есть на кажинный день парады, а что — раз за все века переход с боями через Альпы! Но чую, сердце подсказывает: не дотяну, слягу. Там, в Альпах, вместе с невиданною славою оставил я последние крохи моего здравия.

— Слава вас, милейший Александр Васильевич, ждет впереди. Слух идет: назначена встреча по высочайшему разряду, — успокоил главнокомандующего Багратион.

— Нет, князь Петр, моя слава — не для дворцов и плац-парадов. Она от солдатской никак не отделима, — настойчиво повторил Суворов. — Третью часть русского войска оставил я на вершинах и в теснинах Альпов. Там и моей славе пребывать — вместе с душами моих солдат. Там, князь, как ты сам видел, — ближе к нашему Творцу: протянул руку — и вот оно, небо, обиталище Святого Духа. А подвиги мои ныне уже вечности предназначены. Одно мне следует поспешить — передать тем, кому дело мое суждено продолжить, плоды своих раздумий и свершения ума своего. Посему, генерал-майор князь Багратион, — повелеваю тебе сдать по старшинству свой Шестой егерский полк и явиться отныне в полное мое распоряжение.

Перо плохо повиновалось, царапало бумагу.

«12 суток не ем, а последние 6 ничего, без лекаря. Сухопутье меня качало больше, нетели на море. Сверх того, тело мое расцвело: сыпь и пузыри, особливо в згибах… Я спешил из Кракова сюда, чтоб быть на своей стороне, в обмороке, уже не на стуле, но на целом ложе».

Вершина зимы, начало года 1800-го, открывающего новое столетие, для него — начало конца. Страх как не хотелось из теплых покоев богемских, а потом и немецких вельмож, где его принимали чуть не по-царски, а иногда, скажем, и королю вровень: воитель, каких еще не знал мир! Но чем обворожительнее и затяжнее были приемы, тем ознобистее застывала душа: не помереть бы здесь, в чужих землях… Потому держался из последних сил и даже надевал мундир генералиссимуса, что доставили ему курьеры вместе с государевым рескриптом: «…Ставя вас на высшую степень почестей, уверен, что возвожу на нее первого полководца нашего и всех веков».

Только проехав Брест, а за ним вскоре увидев свой Кобрин, понял: теперь бояться нечего, теперь коли помрет на своей земле. И — занемог уже по-настоящему. Но все ж и здесь, в горячке и от нее — в расслаблении, не забыл о том, зачем снял с полка князя Багратиона и поставил на последний переход к своей особе.

До этого в Италийском и недавнем Швейцарском походе выставлял его впереди войск как пробойную силу: пройдет Багратион — за ним вся армия. На последнем марше, уже от Глариса, держал его заместо щита, в арьергарде.

— Прошка, — привстал из-за стола, зябко поправляя на плече вязаную фуфайку, — покличь князя Петра.

И когда явился Багратион, усадил его пред собою, прямо насупротив окна, чтобы лучше видно было его необыкновенное, орлиного абриса восточное лицо.

— Может, видимся в последний раз, — быстро проговорил и смахнул пальцами слезу. — Не перечь, не перечь, князь Петр! Мне лучше знать, что и как может произойти. Я ведь всякий раз, посылая тебя вперед, прощался с тобою. Только тебе не говорил, а посылал тебя на смерть! А ты, гляди, кажинный раз изворачивался, и путь твой лежал к славе, минуя смерть. Ныне выполни мою последнюю волю — хочу вновь послать твою персону наперед собственной особы.

— В Санкт-Петербург, где вас давно ждут? — не скрыл догадки генерал. — И — к кому, с какою целью?

— К императору России. А с целию — передать, что занемог и, ежели Бог пошлет здоровья, вскоре объявлюсь, — пояснил Суворов. — Вот письмо графу Ростопчину, моему ангелу-хранителю, закончил. Сейчас напишу Павлу Петровичу. Главное же передашь на словах: хотел бы спешить на крыльях, да не отпускают недуги!

Взгляд Багратиона полыхнул огнем.

— Все сделаю для вас, дорогой Александр Васильевич, — вскочил он с места и прижал руку к сердцу. — Клянусь: всю любовь армии к вашему сиятельству, все мои чувства к вам, моему отцу, сложу к монаршим стопам! И — лучших лекарей императорского двора — сюда, к вам! Все свершу, только бы вы здравствовали долгие годы.