Исай Калашников - Последнее отступление

Доржитаров, сосредоточенный, хмурый, говорил негромко, глухо, голос его звучал, как бубен под ударом кулака — тревожно и густо. В нем можно было уловить и едкую горечь и давнюю боль. Видно, русские сделали его жизнь горькой. У самого Дамбы не было в сердце злобы против русских. Он видел, как у Белого моря, в дырявой палатке рядом с его скуластыми сородичами умирали от тифа русоголовые парни. Умирал и Дамба… Но не умер. За то, что остался жить, не раз благодарил пожилую русскую женщину в белом халате, сидевшую ночи напролет у его кровати. Нет, на русских нельзя обижаться… Но и слова Доржитарова будто не пустая болтовня… Что в них правильно, Дамба не знал, не мог уловить, но его настороженность стала постепенно исчезать.

— Вот что, Дамба, — говорил Доржитаров. — Каждый человек в наше неспокойное время должен быть готовым защищать честь своего народа и свою землю. Русские грызутся из-за власти. Пусть, это нам на руку. Мы будем накапливать силы, ждать удобного момента. Какая бы власть ни победила, для нас она будет чужой. Мы добьемся своей власти. Буряты будут править бурятами. Ты верно сказал на суглане. Делай так и впредь. Не давайте русским и рваного аркана. Гоните их из улуса. Но это не все. Сможешь ли ты, Дамба, взять винтовку, чтобы отстоять родную землю, обычаи наших отцов?

Глаза у Дамбы засверкали:

— Клянусь своим очагом…

— Хорошо, Дамба! Молодец, Дамба! Спасибо. Я знал, что ты так скажешь. Налей нам, Еши, налей себе и Цыдыпу. Выпьем за то, чтобы все храбрые мужчины были в наших рядах, чтобы не было между нами ссор. В дружбе наше спасение. Ты, Дамба, расскажи улусникам, о чем мы тут говорили. Пусть заряжают ружья…

Проводив Дамбу, Доржитаров повеселел. Он остался доволен разговором с пастухом. Путь выбран правильный, «товарищи» крепко просчитаются. Буряты не чумазые пролетарии. Они не пойдут за большевиками. Они пойдут своим путем. В бурятском народе веками копилась ненависть к белому царю и его слугам. Она готова вспыхнуть, превратиться в пламя. Остается высечь искру, направить огонь куда нужно. Направить, именно направить. Это самое трудное. Доржитаров повернулся к Еши и Цыдыпу.

— Ну, драчуны, а вы что надумали?

Еши промычал в ответ что-то невнятное, Цыдып с самодовольной усмешкой спросил:

— Это о чем? О Дугаре? Что о нем думать. Пусть думает сам Дугар. Мы еще доберемся до него.

Доржитаров пристально посмотрел на Цыдыпа.

— Пошел по шерсть — вернулся стриженым… Слышал такую пословицу? Сейчас не время для грызни между собой… Забудьте о мелких взаимных обидах. Сегодня же вы поедете к Дугару и помиритесь с ним, чего бы это ни стоило. Станьте перед ним на колени, бейтесь лбами о пол, но…

— Почтеннейший Доржитаров, ты не в своем уме. Я, Еши Дылыков, должен просить прощения у голопузого Дугарки? — Еши притворно хохотнул, сложил на груди толстые руки. — Убей — не поеду. Надо мной тарбаганы смеяться будут.

— Я очень уважаю вас, абагай, но вы поедете. Вместо того чтобы огреть обидчика плетью, улыбнитесь ему и подарите серебряную монету. Либо вы станете делать так, либо дождетесь, что плеть прогуляется и по вашей спине. Та самая плеть, которую вы еще держите в руках.

Еши Дылыков вздохнул.

Короткий зимний день угасал. На снег легли тени сопок, удлиняясь, они густели, теряли очертания и вскоре расплылись совсем, затопили сумраком землю. Мороз усиливался. Он выписывал на окнах причудливую вязь узоров, пощелкивал в промерзающих бревнах деревенских изб. Павел Сидорович вышел наколоть дров и услышал испуганный крик:

— Караул!

Вслед за криком мерзлую тишину раздробил звон стекла, хруст сухого дерева.

Бросив топор, Павел Сидорович, смешно привскакивая на изувеченной ноге, побежал за ворота. Возле дома Никанора Овчинникова толпились люди, из разбитого окна валил теплый пар, неслись крики бабы и плачь ребятишек. У стены размахивал березовым стягом фронтовик Тимоха Носков. Он был без шапки, в расстегнутой шинелишке, нетвердо стоял на ногах.

— Не подходите! Решу! — рычал он.

— С ума сошел, Тимошка! Бросай это дело! — Коренастый мужик в белом полушубке — Тереха Безбородов — боком-боком стал приближаться к Тимохе.

— Убью! — крикнул Тимоха, круто повернулся и взмахнул стягом, целясь в голову Безбородову, но тот отскочил.

— Удавку на него!

— Задушить сволоту!

Гнев мужиков нарастал. Еще немного и они разделаются с Тимохой с жестокой беспощадностью. Павел Сидорович шагнул вперед, крикнул:

— Брось!

Но вряд ли что понимал в эту минуту Тимоха. Он вертел всклокоченной головой во все стороны, размахивал стягом, матерно ругался. Павел Сидорович подставил под удар трость — она вылетела из рук, но и Тимоха чуть было не уронил стяг, качнулся, привалился спиной к углу дома. Павел Сидорович вырвал стяг, и в тот же момент на Тимоху налетели мужики, сбили с ног, втоптали в снег.

— Вы что, ошалели! — Павел Сидорович, тяжелый, кряжистый, как лиственничный комель, растолкал мужиков, поднял Тимоху и тот, кашляя, выплюнул изо рта розовый мокрый снег.

Откуда-то взялся сам Никанор Овчинников. Он подобрал стяг, завертелся вокруг, норовя стукнуть Тимоху по голове, тряс жиденькой бороденкой, выкрикивал:

— Поганец! Нечестивец!

А Тимоха плакал от бессильной злобы, растирал по лицу кровь и слезы.

— Обожди, Никанор Петрович, обожди! — просил Павел Сидорович. — Сейчас разберемся.

— Что тут разбираться! Голову сломать надо! Кончил стекла!

— Стекла я вставлю. Пошли в избу.

— С ним в избу? На порог не пущу охальника!

— Не егози, Никанор! — Тереха Безбородов вырвал из его рук стяг, отбросил в сторону. — Пойдем, Тимоха, ко мне, пока уши твои не отмерзли.

К ним торопливо подошли Савостьян и уставщик Лука Осипович, крепкий седобородый старик со строгими глазами. К уставщику кинулся Никанор, зачастил со слезой в голосе:

— Разбой, батюшка! На жизню мою покушение. Вишь, окна поразбивал.

— Ты чего тут вытворяешь, еретик? — уставщик шагнул к Тимохе.

— Пошел ты куда подальше! — процедил сквозь зубы Тимоха.

— Еретики и безбожники владеют твоим разумом, сатана — душой! — Лука Осипович хмуро глянул на Павла Сидоровича. — Вот такие сомустители несут в жизни нашу смуту и братоубийство. Расходитесь все по домам. А с тобой, Тимошка, завтра будем разговаривать.

Уставщик пошел. Тереха Безбородов утянул за собой Тимоху, и люди разошлись один по одному. Савостьян остановился возле Павла Сидоровича, спросил:

— Слыхать, твоя власть объявилась, совсем безбожная? Правда это или брехня? — Пар от дыхания клубился в рыжей бороде Савостьяна.

— Не брехня. Рабочая и крестьянская будет власть.

— Хм… И у нас тоже?

— Везде будет, как же иначе.