Юрий Слезкин - Брусилов

— Говорят, что Брусилов так пушил Зайончковского, что у того из глаз искры сыпались. А они ведь, рассказывают, в частной жизни приятели, — восхищенно вскрикивал Линевский. — Вот что значит настоящий человек! Не то что этот тупица Безобразов! Вы знаете, что о нем здесь говорят? Что он нарочно пустил преображенцев, ничем не обеспечив атаку, в пику и со зла на Брусилова, который приказал ему наступать с фронта Рудка — Миринская, а не на Озеряны, как того хотелось этой жабе!

— Да-да, — обрадовался Игорь, — совершенно верно, Безобразов действительно похож на жабу. И конечно, все это безобразие он проделал нарочно. Ему наплевать на солдат!

Крутовской, в свою очередь, сообщил Игорю, что первой волне преображенцев, докатившейся сегодня утром до бетонированной оборонительной линии немцев, так и не удалось вернуться в исходное положение. Она вся растаяла под перекрестным огнем противника, и только вторая атака, поддержанная артиллерией, ударившей с фланга и заставившей замолчать немецкие батареи, закончилась, по полученным сведениям, блестяще. Оборонительная линия противника взломана…

— Какие люди! Какие люди! — задумчиво закончил Крутовской потеребливая всей пятерней свою бороду, кое-где уже тронутую сединой. — Диву даешься, откуда эта сила. И ради чего, по правде говоря?..

Заря погасла, но все еще красные полосы бороздили чело неба. Облака высоко застыли разметанной стаей; Точно кто-то взял большую метлу и стал подметать ею небосвод, да так и бросил, не закончив своего дела. Сильно пахло нахтфиолью, порывами тянуло откуда-то запахом трупа. Лягушки завели свои самозабвенные хоры, зазвенели комары. Тетерева тяжко перелетали по-над зарослью на ночлег с жировки.

Голоса войны примолкли, тишина овладела окрестностью.

— Ну, вы на своей батарее — я еще понимаю, — заговорил Игорь, точно бы продолжая вслух свою мысль. — Вы чувствовали необходимость быть с народом, вы — идейный человек, у вас какие-то свои к себе требования… Ну я… и много таких, как я, молодых офицеров, пошли, веря, что наш долг защищать престол и отечество, и мы твердо знали, что это наш престол и наше отечество… в нас осталась военная инерция, это наше дело, notre métier, [72] Наше ремесло (фр). как говорят французы… Для этого мы воспитаны, выучены, вымуштрованы на казенный счет. Мы на своем берегу. Наши жертвы понятны.

Игорь тотчас же вспомнил Ожередова, тщетно ищущего свой берег… увидел его на поле боя, как он крушил врагов, видел его раненым… и что-то глубоко царапнуло сердце. Этот едва знакомый солдат куда ближе, роднее чувствовался, чем бывший однополчанин, офицер Кляузен, хотя оба они — и солдат и офицер — убиты за одно дело, на одном ратном поле, сражаясь против одного и того же врага… Но как несоизмеримы их поступки, их храбрость… Да полно! За одно ли дело они боролись и пали?..

— Конечно, — ответил Крутовской, — мы на своем берегу, но не все мы считаем, что берег этот таков, каким он должен быть… иным он стал горше полыни и пропали он пропадом!.. А мужики, а рабочие, которые составляют костяк нашей армии… Их-то за что заставлять класть свои головы?

К костру подошел преображенец, провожатый Игоря, присел на корточки, стал прикуривать вертушку. Приятно потянуло махорочным дымком.

Крутовской, погруженный в свои размышления, не заметил солдата.

— Солдаты уже далеко не такие, какими пришли на фронт, — сказал Крутовской, помедля. — Разве не так? За что же они бьются?

Он поглядел на Игоря и тут только по направлению его взгляда повернул голову и увидел преображенца. Тот все еще сидел на корточках, глубоко затягивался и, прищурясь, внимательно посматривал на Крутовского.

Игорь в свой черед не отрывал глаз от солдата. В изодранной гимнастерке, без сапог, снятых, чтобы легче было идти по болоту, с замученным голодным лицом, с брызгами присохшей тины на лбу, преображенец сидел на корточках спокойно и уверенно, без тени смущения или наигранного панибратства. Он просто полюбопытствовал послушать, что такое «врут» господа. Именно нечто такое выражали его светло-серые глаза, устремленные на Крутовского.

«А ну-ка спросить его, — мелькнула у Игоря мысль, — за что он дрался? За родину? Да знает ли он, что такое родина?»

Игорю не пришлось спрашивать. Преображенец заговорил сам, неспрошенный.

— Э, нет, ваше благородие, — заговорил он медленно, вперив неподвижный взгляд в жар углей, — земля-то эта — наша… кровь на ней — наша, как же ее отдашь? Воевать — это верно — зря было… Однако землю отдавать немцу тоже не резон… Ну вот и бьемся. А наши генералы, говорят, продали Россию вместе с нами…

Он вдруг прямо и вызывающе повел глазами по лицам сидящих против него офицеров, да так и остался сидеть нараспашку — берите меня, каков есть, скрываться не стану!

— Да мы и с генералами справимся!

Было что-то во взгляде этого человека, в его спокойной уверенности, в смелости, с какою он произнес эти слова, такое убедительное, что Игорь, не раздумывая над уместностью подобного общения с нижним чином, поддакнул ему тем словом, что, умирая, произнес Ожередов:

— Достигнем?

Крутовской подался к Смоличу и даже подобрал от волнения под себя ноги, приоткрыл рот. Преображенец поднялся во весь рост и сказал уверенно:

— Достигнем, ваше благородие!

Возвращаясь в штаб фронта, Игорь проехал мимо тех мест, откуда началось наступление.

Здесь, против маленькой деревушки, от которой остались лишь груды кирпича, мусора и пни деревьев, совершился за несколько дней перед тем глубокий прорыв австро-германской боевой линии. Этот прорыв, — теперь Игорь это знал, — был одним из тех ударов, которым начался доблестный июльский натиск нашего фронта. Повсюду валялись осколки снарядов, шрапнельные стаканы, пачки брошенных австрийцами и немцами патронов, неиспользованные ручные гранаты, амуниция, шанцевый инструмент…

Впереди прекрасно отделанных, глубоких бетонированных немецких окопов тянулись бесконечные ряды проволочных заграждений, исковерканных русскими снарядами, косогоры, заросшие бурьяном, полевыми цветами, алыми полотнищами лугов, покрытых диким маком… Еще недавно на эти луга шагу ступить нельзя было: тотчас угостят пулей, а то и целой очередью из пулемета. А нынче над всем этим пространством, освещенным летним солнцем, звенели, жужжали, носились тысячи мошек, шмелей, стрекоз, бабочек. Они, казалось, рождены были солнечными лучами и сыпались прямо с неба, оглушенные собственным пением и стремительным полетом.

Игорь невольно прислушался к этому торжествующему звону, и в нем самом проснулась радость жизни, сознание здоровья и силы, счастье стоять на этой земле, купленной такой дорогой ценой, «Да, такого не отдашь никому, — подумал он и тотчас же вспомнил Любиньку, жену, живущую далеко, но незримо сопутствующую ему. — Это она, ее любовь охраняли меня все эти дни, благодаря ей я сумел понять, для чего живу…» — подумал Игорь и засмеялся, как пышно сложилась у него эта мысль.