Юрий Слезкин - Брусилов

Брусилов пренебрежительно махнул рукой. Полковник сел против него в свое кресло, на самый краешек. Он был тучен, страдал одышкой, ему было неудобно сидеть на краешке, но он терпел, затаив дыхание, ждал распоряжений.

Бывший верховный главнокомандующий испытующе глядел на них. Чем они дышат? Чего хотят? У адъютанта — прямой, нафиксатуаренный пробор. Отвратительный запах. Чуткий к малейшим оттенкам запаха, Алексей Алексеевич невольно поморщился. Седые усы дрогнули.

— Во имя чего вы подняли оружие? — спросил Алексей Алексеевич своим обычным тихим, но внятным голосом и тотчас же пожалел, что задал этот вопрос.

Все переминались, не зная, с чего начать.

— Ну, хотя бы вы первый… — кивнул Алексей Алексеевич в сторону полковника.

— Ну, как же, помилуйте, ваше высокопревосходительство. Само собою разумеется! — начал было полковник и вспотел. — Нужна крепкая власть, пресечь анархию… И вообще…

Он выдохся. Рядом стоящий штаб-офицер подхватил с еле скрываемым раздражением;

— Надо поставить на место этих прохвостов!

Этот возглас взбудоражил остальных. Языки развязались. Алексей Алексеевич кивал медленно и пристально вглядывался в говорящих. Выражения становились все более крутыми. Брусилов поощрял своими кивками говорящих. Он по-стариковски отвечал своим мыслям, глядя на разгоряченную молодежь.

«Они ничего не хотят знать… они ослеплены… ненавистью, — думал Алексей Алексеевич. — Если человек дошел до того, что возненавидел свой народ… он потерян для жизни… дело его проиграно… Нет, это не те люди, какие нужны России. Слова тратить бесполезно. Во всем виноваты мы, старики. Мы…»

Брусилов встает со стула. Полковник вскакивает, оправляет ремень на толстом животе. В глазах недоумение.

— Какие будут, ваше высокопревосходительство, приказания? — спрашивает он испуганно. Что-то не понравилось знаменитому генералу — полковник это чувствует. Но что?

— Никаких, — отвечает Алексей Алексеевич и, не подымая глаз, идет из комнаты.

Он идет медленно, опираясь на палку. Перед ним расступаются. Ноги Алексея Алексеевича с трудом отрываются от земли. Ему тяжко…

Два года он жил частной жизнью. Его оставили думать свою тяжелую думу. Всего трудней было человеку действия бездействовать. Работу в штабе Брусилову заменило собирание и подборка материала. С семи часов утра, как обычно, Алексей Алексеевич садился за рабочий стол, раскладывал старые, сослужившие свою службу карты-десятиверстки, начинал сызнова изучать их. Рылся в приказах, донесениях, письмах. Ему удалось сохранить свой архив. Алексей Алексеевич знал, что эта работа когда-нибудь пригодится молодому поколению воинов. Ему не хватало коня. Старому кавалеристу нужен был конь, чтобы почувствовать себя полноценным. Иногда, прогуливаясь по улицам, он встречал конников и долго смотрел им вслед. Однажды он не удержался и распек одного за мешковатую посадку.

Конник удивленно поглядел на худенького, маленького старичка, стоящего на тротуаре с палочкой в руках.

— Ишь ты, какой шустрый! Учить нашелся… сам бы попробовал!

Конник не успел тронуть повод. Прихрамывающий старичок быстрым движением оказался рядом с конем, легким привычным взмахом ладони провел коня по загривку, перехватил повод, сказал твердо:

— Слезай!

Красноармеец с растерянной улыбкой покорно спрыгнул на мостовую. Старик сунул ему в руку свою палочку и одним махом оказался в седле.

— Смотри, — сказал он просто и показал, как надо держать повод, носки в стременах, как сидеть в седле, чтобы облегчить коню тяжесть своего тела. Потом легким аллюром пустил коня по Тверской.

Опамятовавшись, парень в буденовке припустился за ним:

— Эй, эй, ты! Постой!

Когда Брусилов остановил коня, лицо его было по-молодому счастливое. Он улыбался, седые усы распушились победно.

— Это, ты знаешь… — начал было запыхавшийся парень, но примолк и тоже счастливо улыбнулся безусыми пухлыми губами.

Алексей Алексеевич слез, еще раз провел ладонью по холке коня, прихлопнул по крупу.

— Добрый конь, — сказал он, — береги! — И протянул парню руку. — Спасибо. Как тебя зовут?

— Ватутин, — ответил конник. Он принял рукопожатие старика с уважением. — Небось товарищ тоже конник? — сказал он.

— Да, — ответил Брусилов и медленно пошел своей дорогой.

Он только теперь почувствовал поясницу. Она полегонечку начинала болеть. Но Алексей Алексеевич все еще тихо и счастливо улыбался и шевелил ноздрями, ловя ускользающий запах конского пота.

Он остался один. Старые друзья, добрые знакомые, соратники, люди одного с ним круга, уезжали из Москвы, пробирались на юг, скрывались.

— Если вы не хотите идти с нами, то хотя бы оставили «товарищей», — говорили они с явным осуждением. — Мы понимаем, что вы больны, не способны к действию, но что же мешает вам уехать за границу? Мы устроим вам это.

Уговоры становились все более настойчивыми. Жизнь в Москве все менее способствовала успокоению, условия быта осложнялись, отнимали уйму времени. Жить только прошлым Брусилов не умел и не хотел. Вспоминая, он смотрел вперед. Друзья и знакомые покидали его с заупокойными причитаниями. «Быть России пусту», — говорили они, полагая, что их отсутствие обезлюдит страну. «Если не Алексеев… если не Деникин… если не Колчак… если не Врангель…» Они заменяли одну фамилию другой, но в каждой им чудился спаситель на белом коне. Брусилов знал всех этих «спасителей». У них были у каждого какие-то свои качества, но, принимая на себя роль «спасителей отечества», они теряли и эти качества, потому что затевали спор с гигантом. У этого гиганта мало было оружия, не хватало хлеба, но он шел вперед с верой в свою правду…

— Да, да, да! Он один знает, куда идет, к чему стремится, и никого не зовет себе на помощь, — отвечал всем Алексей Алексеевич, — и потом, с первого дня революции я твердо решил не отделяться от солдат и оставаться в распоряжении русской армии, пока она будет существовать…

— Она не существует, — с презрительной улыбочкой отвечали ему.

— Есть народ — есть армия. Теперь, как никогда, она неотделима от народа… Ей только нужна дисциплина, организация… Найдутся люди, которые позаботятся об этом… И они уже позаботились.

— Предложите им свои услуги! — издевались над ним его возмущенные «друзья».

— Я на это не имею права, — спокойно возражал Брусилов, — мне должны верить, чтобы подчиняться… Но как бы там ни было, — твердо заканчивал эти споры Алексей Алексеевич, — я считаю долгом не бросать своего; народа и жить с ним, чего бы это ни стоило. Чего бы это ни стоило! — повторял он жестко, как в те времена, когда ему приходилось настаивать на выполнении самой жесткой директивы.