Юрий Слезкин - Брусилов

— Да, взыскан, взыскан, — повторил Иванов молитвенно.

— Не знаю, смею ли, — перебил его Манусевич шепотком, как бы стесняясь и не вполне уверенно, — но меня просил еще один человек передать вам свое благословение…

— А кто же такой?

— Искренний ваш почитатель, Григорий Ефимович…

— А… а… — Иванов не повел и бровью. — Благодарствую… хотя не имею чести лично быть знакомым, но наслышан…

И с внезапным воодушевлением, точно в чем-то уверившись:

— Великий разброд идет! Злоречие, злопыхательство, подозрение! Шатание устоев! Мало бед от врага приняли, так нет! — свои в спину норовят ударить! Честных, преданных людей порочат — и кто же? Ближайшие помощники! Ну как тут быть простому солдату? Ума не приложу! Нынче сбираюсь на большое дело. Все точно расчел, обдумал. Решил обратно на Стубель, на старые позиции. Спрятаться в лесу восточнее Колков… Понимаете? Только немцы вытянутся по дороге из Колков на Клевань, а их мы по флангу и всем фронтом в наступление. Военная хитрость! Это я, конечно, к примеру говорю… А вы, скажем, возьмете да об этом напишете… Что будет? Катастрофа! Напрасное пролитие крови! Не в обиду вам — сколько таких вестников по нашим газетам, по министерствам, по гостиным ходит! Вот потому и лукавим. Как быть иначе?

Иванов опять потянул себя за бороду, огорченно покрутил головой.

— Победы тоже на худое могут обернуться. Иной раз отступить, уступить — себе же в прибыль. Особенно когда в тылу шатание, забастовки… И знаете, я имею сомнение…

Николай Иудович наклонился к самому лицу Манусевича, борода его щекотала подбородок Ивана Федоровича.

— Имею сомнение насчет того: не вражеские ли тут происки? Не германские ли тут денежки звякают?.. Ась?

Взгляд в упор, острый, медвежий.

Манусевич выдерживает этот взгляд, говорит с нескрываемым цинизмом:

— Ничего, Николай Иудович, не страшно! Наша копейка тоже не щербата!

Начальник штаба Саввич, обычно во всем согласный с командующим, нынче тоже стал перечить. В нем появилось какое-то подозрительное упрямство. Иванов поглядывал на него, насупясь, медведем, сопел, крутил носом, отмалчивался, но с дороги не сворачивал.

— Простите мне, Николай Иудович, — говорил Саввич с обычной своей учтивостью, — на этот раз доводы командарма-восемь мне кажутся основательными. По сведениям, добытым воздушной разведкой, значительные силы германцев двигаются с северо-востока на Колки, в общем примерно около двух пехотных дивизий. Не подлежит сомнению, что противник направил эти силы с таким расчетом, чтобы выйти на правый фланг восьмой армии и отбросить ее обратно на восток… Генералу Брусилову не оставалось ничего другого, как предупредить маневр германцев. Он, согласно его донесению, двинул к Колкам обе дивизии тридцатого корпуса, усилив их четвертой стрелковой и седьмой кавалерийской… В его распоряжении в качестве резерва оставлена одна дивизия. Она расположена в районе Клевань — Олыко. Такое распределение сил командарм-восемь считает достаточно крепким и вполне обеспечивающим от неприятельских сюрпризов… Я вполне разделяю его точку зрения.

Иванов фыркнул в бороду.

Саввич продолжал настойчиво:

— Получив нашу шифровку с приказом правому его флангу отойти от Луцка обратно на Стубель, с таким расчетом, чтобы к утру быть опять на старых позициях… и так далее… Алексей Алексеевич ответил, что приказ выполнит, но считает долгом предупредить: на всю процедуру доведения нашей директивы до начальников частей потребуется не меньше десяти — двенадцати часов.

— Можете не повторять — знаю, — перебил главкоюз.

— Осмелюсь повторить, ваше высокопревосходительство, — не подымая голоса, но с еще большей корректностью продолжал Саввич, — только потому, чтобы яснее были мотивы моего согласия с доводами командарма-восемь. Такая спешка с коренной перегруппировкой сил, выдвигающей перед нами новые задачи, на мой взгляд, неминуемо вызовет суету и беспорядок во время операции и большое неудовольствие в войсках…

— Что-с?

— Так точно, ваше высокопревосходительство. Войскам придется после удачного наступления бросать взятые с бою позиции и уходить назад…

Саввич помолчал, ожидая нового окрика, но его не последовало.

— Это всегда обидно… К тому же, по причинам, уже высказанным, в вечер получения нашей директивы незаметного отхода произвести невозможно. Он состоится только завтра вечером, не раньше… Еще менее выполнима, как я уже предупреждал ваше высокопревосходительство, данная вами задача в течение одной ночи, одним махом, перескочить со Стыри на Стубель. Между этими реками пятьдесят верст расстояния…

— Можно. Вздор…

— Можно, конечно… только окончательно расстроив ряды и выбив из сил и без того обескураженных солдат… Требуется два перехода. А тем временем воздушной разведкой противника наше отступление будет выяснено.

Саввич оборвал на этот раз резко, подчеркнуто и твердо глядя в прищуренные медвежьи глазки.

Иванов не шевельнулся, не приподнял век.

— Командарм-восемь резонно вполне, на мой взгляд, — чеканил Саввич, не отводя глаз и, видимо, готовый к открытой борьбе и уверенный в своих силах, — доносит, что приказание главнокомандующего задержать в окопах разведчиков и дивизионную конницу, чтобы замаскировать наш отход, цели не достигнет. Артиллерию оставить с разведчиками опасно — ее неминуемо потеряешь. А отсутствие артиллерии тотчас же будет замечено неприятелем. Наконец самое существенное и неоспоримое в доводах Брусилова: трем дивизиям пехоты и одной кавалерийской спрятаться в лесу у Колков невозможно. В этих местах обширные болота, германский корпус идет, конечно, с разведкой и не пропустит незамеченной такую массу наших войск.

Снова намеренное молчание и чрезвычайно почтительно звучащий вывод:

— Все вышеизложенное дает мне смелость, ваше высокопревосходительство, настаивать на отмене данной нами директивы. Я охотно возьму это на себя. В противном случае командарм-восемь слагает с себя всякую ответственность за успех операции. Я же, как начальник штаба Юзфронта, останусь при особом мнении, какое изложу формально в докладной записке.

— Все?

Иванов открыл глаза, в них кроткое приятие неизбежного.

— Все, ваше высокопревосходительство.

— Благодарствую, благодарствую, ваше превосходительство. Отменно рад был выслушать нелицеприятную критику. Но… — Николай Иудович, приподняв плечи, развел в стороны руки, — но в ошибках своих тверд, ибо никому, кроме Господа, не дано быть правым. Перед Ним отвечу.

И с неожиданной силой:

— Приказу моему отмены нет. Так и передайте командарму-восемь.

Главнокомандующий знал своего командарма. Он знал, что Брусилов только сгоряча может сказать, что слагает с себя ответственность, а в действительности никогда ее с себя не снимет, как бы, на его взгляд, ни была нелепа возложенная на него задача. Комфронта знал, что выполнение его директив никогда не поставит его самого в положение виновника катастрофы; катастрофы Брусилов не допустит. А победы Николай Иудович не искал. Гораздо более тревожна была угроза Саввича. Этот генерал очень себе на уме. Каждый его шаг рассчитан, каждое слово взвешено. Долгое время он был безукоризненным исполнителем пожеланий своего начальника. Он понимал его с полуслова, развивал то, что только давалось в намеке. Это настораживало. Его высокопревосходительство не жаловал тех, кто угадывал его мысли. Но в конце концов, пожаловаться было не на что. Начальник штаба не затруднял комфронта излишними расспросами, не докучал ему собственным мнением. А тут нате вам! Особое мнение, да еще в письменной форме. Это неспроста. Это бунт, тем более опасный, что поднял его осторожный человек, превыше всего ставящий свою карьеру. Если он рискует — значит, наверняка. Значит, у него есть основания, есть уверенность в победе. Откуда пришла уверенность? Когда? Приезд этого щелкопера? Вздор! Вздор! Иванов слово в слово передал своему начштаба свою беседу с Манусевичем, прочел письмо Вырубовой… Скрывать было нечего… Чисто. Чистенько… А ежели что наболтал журналистик, так ведь на чужой роток не накинешь платок, за собачий лай — хозяин не ответчик… Всего вероятней — другое. Начштаба пронюхал о настроениях. Неужто царица-матушка уже не сила? Царь-государь со своей лаской — не защита?