Юрий Слезкин - Брусилов

— Глупый ты, Семен, человек! — с певучим удивлением откликнулась снова сестра. — С тобой жена вместе пойдет! Она же тебя и попарит, она и оденет…

— Оно, конечно, ежели так, сестрица… — удовлетворенно и счастливо донеслось до Игоря.

— А потом напечет она тебе, Семен, пирогов с горохом… Наешься ты пирогов и на печь… Кровь тебя еще плохо греет.

— Какая уж кровь во мне! — с придыхом, очень тихо и растроганно прозвучало в ответ. — Снаряд-то… как полоснул… а кровь хлещет… Беды-ы, сколько крови…

Воспоминания обессилили голос.

— Как только жив… — И в испуге: —…А может, помру, сестрица?

— И опять ты глупый, Семен! Ну как же ты помрешь, если уж и кровь больше не льется, и лежишь ты на пункте, и все у тебя в порядке!.. А проснешься дома, на печи, и смотришь: изба народу полна! И Боже ты мой! Все кавалера пришли смотреть…

— А дадут рази «Егория»?

— Еще бы не дадут! И станут тебя, Семен, расспрашивать. И станут тебе, Семен, удивляться… И ты им все как есть.

Тихая успокоенность плотнее и теплее окутывала Игоря. Он закрыл глаза, подумал, что сейчас заснет и как будет приятно выспаться, и в то же время отчетливо вспомнил, что еще утром слышал, как врач сказал, что его соседу, Семену, тогда бредившему, жить осталось до вечера, — значит, отмерены ему считанные минуты… Но сестра так хорошо говорит, что не хочется верить этому… «Вернется Семен домой, свершится чудо, и бедное, чуть слышно бьющееся обескровленное сердце вдруг забьется, как билось тогда, когда, полный сил и надежды, он шел за сошкой по своему жалкому клочку черной земли… И помрет Семен с ясным лицом, с кроткой улыбкой, перед смертью, как во сне, видя свою молодую жену и пироги с горохом… и девушку с перышком на шляпке… Нет, это я… это мне… надо видеть… и увижу… Ах, как хорошо это она… как правдиво все ему налгала святою ложью… какая она добрая… нет, мудрая какая…»

— Сестрица!

Слово это сорвалось громко.

— Да… я тут, — откликнулся родной голос.

— Мне воды, — прошептал Игорь, ничуть не желая пить и уже засыпая, но ревниво желая услышать обращенный к нему — непременно к нему, к живому, чувствующему, — ласковый голос сестры.

Он спал, когда сестра наклонилась над ним с оловянной кружкой, полной студеной воды. Он спал крепким сном человека, отвоевавшего жизнь.

«Этот выживет, — подумала сестра и деловито прикрыла его одеялом. — Как только его к нам в солдатское уложили? Да где уж и разобрать, когда за ночь — сотни их, отстрадавших… Мука-то всех роднит…»

Впервые испытанная Игорем неистребимая жажда жизни, счастье жить не оставляло его во все продолжение его длительной физической беспомощности. Счастье жить ощущал он не только наяву, но и во сне.

Проснувшись на другое утро на этапном пункте, он прежде всего хватился своих записок. Он позвал сестру — сестра была уже другая — и, мучаясь болью, раздражаясь тем, что боль мешает ему говорить толково, потребовал, чтобы ему принесли его записки, спрятанные у него во внутреннем, потайном, кармане гимнастерки.

— Да вас же сейчас оденут, повезут отсюда, тогда…

— Не тогда, а сейчас… — упрямо твердил Игорь и успокоился, когда увидел в своих руках записную книжку. Она была затерта, помята, но укрепила его в жизни как ни одно лекарство. Перелистывая страницы слабой дрожащей рукой и плохо разбираясь в записях, не пытаясь даже их перечесть, Игорь знал, что в них — его судьба.

Но не с кем было поделиться своими мыслями. Ни вблизи, ни вдалеке Игорь не видал человека, достойного стать его поверенным… может быть, спутником… Записки эти он приведет в порядок, он сведет их в одно убедительное слово, в письмо. Письмо это он знает кому послать. Брусилову. Только Брусилов сумеет его прочесть и понять как должно.

Это он, Брусилов, указал ему путь к делу . Научил его слушать . Но пока письмо не написано, мысли не связаны, до тех пор… Да нет, и после — уже в осуществлении, уже в действии — кто станет рядом и так вот, как сестра той ночью на пересыльном пункте Семену, певуче скажет: «Глупый ты! Зачем же тебе рука, если с тобой жена вместе пойдет?..» Да, жена! И так же страстно, как поверил Игорь в жизнь, так же страстно потянулся он к любви, и снова перед ним приоткрылось оконце во вновь обретенном мире — и в том оконце девушка с перышком на шляпке… Потанина! Люба!

Это имя точно прочел он в записной книжке. И больше оно его не покидало. Почему? Всего две случайные, короткие, оборванные на полуслове встречи… Телефонный звонок, далекий голос и молчание…

Какое право он имеет думать о ней как о жене?.. И кто сказал, что он любит? Несколько долгих месяцев даже ни разу не вспомнил… Неправда!

Игорь сам, — когда настала пора, попросил, чтобы его отвезли в Петроград, в лазарет принца Лейхтенбергского. Заведовал этим лазаретом его товарищ по корпусу Гулевич. Игорь твердо решил, что встретится с Потаниной именно там. Напишет ей письмо и вызовет к себе. Она должна согласиться на это свидание. Раненому не отказывают. Он ей скажет…

Тут что-то путалось — и мысли о письме Брусилову, и пространные объяснения, почему он осмелился ее к себе вызвать, и воспоминание о розе, которую так глупо он не предложил ей, и уверения в том, что теперь он не тот, чем был тогда…

В роскошном санитарном поезде графини Татищевой, увозившем Игоря в Петроград, с ним рядом лежал легко раненный измайловец, оказавшийся актером Чегориным из Александринки. Игорь ничуть не удивился тому, что случай свел его с человеком, которого, несомненно, должна была встречать Потанина, а может быть, даже была знакома ему. Напротив того, он удивился бы, если б ему сказали, что такие случайности очень редки и ему повезло. В том состоянии небывалого подъема всех жизненных сил, несмотря на боли в плече и в груди и повышенную температуру, а может быть, именно благодаря им, Игорь все жизненные явления воспринимал как порождение своей воли, как следствие какой-то внутренней работы его существа, переполненного силою желаний.

Врачи и сестры удивлялись тому, как быстро у него шел процесс заживления раны и восстановления сил. Они приписывали это каким-то особенным свойствам его молодого организма, хорошему составу крови, устойчивости нервов и многому другому и не догадывались о том, что с первым же мгновением пробуждения, нет, раньше, с той секунды, как его поразил разрыв снаряда, Игорь совершенно инстинктивно, но с присущей ему страстностью возмутился против смерти и упорно стал бороться за жизнь.

— У нас при Александринке есть театральная школа, — сказал он Чегорину.

— Да, господин капитан… И я преподавал в ней.

— Там училась моя сестра, — продолжал Игорь, наперед зная, что ему должны ответить. — Вы ее, конечно, знали. Ее зовут Ириной Никаноровной.