Д. Коштолани - Нерон

Нерон, чувствовавший себя прежде оторванным от жизни и соприкасавшийся с ней лишь вынужденно, поскольку этого требовал долг, теперь, захваченный окружающим, приказал опустить носилки.

Люди высовывали головы из лачуг, но тут же испуганно исчезали, как-будто над ними разверзлись небеса. Нерон наблюдал. Навязываемое ему на уроках — теперь овладело им. Его волновали эти незнакомые люди, с их тяжкой судьбой и чуждыми ему желаниями; его разжигало мучительное любопытство: ему часто хотелось заглянуть в глубину этих неведомых существ. Долго смотрел он вслед всякому ускользавшему под ворота нищему.

На краю рва сидела старушка; она растирала опухшие, покрытые струпьями ноги. Нерон посмотрел на нее.

— Больно? — спросил он с вызывающим любопытством.

Старушка подняла на него тупой взгляд и ничего не ответила.

— Сильно ли у тебя болят ноги? — переспросил император, повышая голос; в его душе боролись жалость и жестокость. — Хотелось бы тебе, небось, чтобы ноги перестали болеть. Чтобы ты могла бегать, как в двадцать лет? А?

Старушка и на сей раз не ответила, но слезы покатились по ее щекам…

— Не плачь! — сказал Нерон с поблескивающими глазами, и задорно добавил: — Ведь и у меня больные ноги! Потому я всегда в носилках!

Он уже несколько раз проделывал подобные шутки: шел по пятам прохожих, не подозревавших, что он император; и в страхе ускользавших от упорного преследователя; или расточал похвалы уродливым девушкам, красивым же — пытался внушить, что они безобразны. Ему было смешно переворачивать все наизнанку.

Государственными делами Нерон почти не занимался, но все-таки пользовался в это время славой доброго правителя. Его равнодушие принималось за незлобивость, его скука — за кротость.

Вместо него правила Агриппина. Она и прежде за занавесами присутствовала на всех заседаниях сената. Теперь она открыто занимала на них председательское место и вершила судьбы государства, совместно со своим возлюбленным Палласом. Они вдвоем повелевали.

На одном из совещаний Сенека предложил избрать Нерона консулом, дабы привлечь императора, всецело поглощенного поэзией, к государственной деятельности.

Но и после этого Нерон редко появлялся в сенате.

Сенека направлялся к императору с намерением попрекнуть его за это. Нерон был не один. Он беседовал с двумя странными личностями.

— Ты незнаком с ним? — спросил он Сенеку, указав на одного из них, нечесаного, неопрятного, с болтавшимися ремнями сандалий. — Это Зодик.

Философ окинул его взглядом.

— Он тоже поэт, — объявил император.

Зодик, неуклюжий, коренастый, с приплюснутым носом и моргающими глазами, смотрел на Сенеку со страхом и безграничным благоговением, снизу вверх, как побитая собака.

Философ его, разумеется, не знал; такого рода «поэты» сотнями шныряли по Форуму. Это были завсегдатаи кабачков; прихлебатели, неспособные выпустить книгу и лишь навязчиво читавшие свои стихи прохожим, которые награждали их тумаками.

— Фанний, — представил Нерон второго посетителя, несколько более худощавого, носившего потертую тогу. Он едва осмелился выскользнуть из тени.

— Он тоже… — начал Нерон.

— Поэт? — насмешливо подсказал ему воспитатель.

— Да, он пишет стихи, много стихов.

Сенека взглянул на всех троих, и картина стала ему ясна. Было видно, что они не первый день знакомы. Эти навозные жуки, выползшие из мусорных ям Рима, случайно попались Нерону на его пути. Они пристали к нему, как ко всякому прохожему, не были ему противны и оказались весьма скромными.

— Я совсем не знал… — начал озадаченный Сенека.

— Они весьма забавные малые, — пояснил император, — большие оригиналы.

Сенека посмотрел на них менее сурово.

— Отчего вы молчите? — спросил он, побеждая брезгливость.

Действительно, в присутствии учителя Зодик и Фанний еще не проронили ни звука. В ответ на заданный вопрос они лишь безмолвно пошевелили губами.

— Не смущайтесь! — воскликнул император, — будьте, как всегда, посмелей!

Бродяги приободрились. Они начали перебраниваться и поносить друг друга с выразительными кабацкими ухватками. Их говор представлял собой язык литературных фигляров предместья, от каждого слова которых несло зловонием.

— Слышишь? — с хохотом спросил Нерон.

— Да, они мне знакомы! — ответил Сенека.

— Сейчас ты увидишь, что они проделывают на улице. Они ужасно занятны! Выйдем вместе!

Нерон беззаботно сбежал с холма. В нем кипел бессмертный задор молодости. Он издавал громкие крики и испускал нечленораздельные звуки; это его от души веселило. Зодик и Фанний возглавляли шествие, а позади устало плелся Сенека.

Нерон взял с собой лишь одного раба, освещавшего путь огоньком оправленного в бронзу фонаря.

По дороге проходили утомленные, запоздалые пешеходы; они плелись домой. Зодик и Фанний стали с каждым почтительно здороваться. Владельцы красочных и мануфактурных фабрик и богатые бакалейщики приветливо им отвечали; но затем замедляли шаг и оборачивались, силясь вспомнить, кто эти два незнакомца. Однако они тщетно ломали себе голову и в недоумении продолжали путь.

— Разве это не забавно? — спросил Нерон, у которого от смеха полились слезы, — каждый встречный, словно живая кукла. А теперь — вынь медяки! — приказал он Зодику.

Зодик извлек из кармана монету в один асе и бросил ее под ноги проходившему патрицию. Патриций остановился. Подумал было, что ошибся, но, увидя у ног монету, подобрал ее, затем спокойно направился дальше, полагая, что по рассеянности уронил эти деньги.

Нерон воодушевился:

— Особенно забавно, когда целая семья тянется домой. Отец, мать и кормилица с младенцем. Звон денег бросает их всех на колени. Даже богатых! Они часами обшаривают землю, находя в этом занятии особое удовольствие.

Нередко Нерон принимал личное участие в подобных затеях и так увлекался, что не мог обуздать себя. Однажды он кинул почтенной патрицианке монету, ударившую ее в щиколотку. Аристократка сделала ему выговор. В ответ Нерон принялся с ней балагурить, а встретив отпор, ущипнул ее в подбородок и грудь. В непроглядной темноте этой ночи император получил от сопровождавшего ее мужа здоровую трепку. На следующее утро он узнал, что имел дело с сенатором Юлием Монтаном.

С этого дня Нерон стал всегда выходить из дворца переодетым. Актер Парис гримировал его и подбирал ему костюмы. Иногда он наряжал его простым воином, с коротким, широким мечом, иногда — эдилом, народным трибуном или бродягой.

В первый вечер император одел засаленную, платанную куртку и лоснящийся, неприятно-пахнущий головной убор, какой в дождливую погоду носили римские возницы. Он отплевывался и сквернословил.