Анатолий Марченко - Звезда Тухачевского

Тухачевский споро расстегнул широкий ремень, сбросил шинель и, повесив ее на вешалке в прихожей, прошел вслед за женой в гостиную. Щеки его еще полыхали от морозца, но глаза уже не были такими сияющими, как прежде, когда он переступил порог квартиры. Он уже давно ощутил на себе, что душевное состояние жены моментально передается ему, даже независимо от его воли. «Вот эта способность Нины Евгеньевны влиять на тебя и духовно и психологически как раз и отличает ее, жену, от всех других женщин, которых ты знал, — с чувством запоздалого раскаяния подумал он. — Вот потому-то тебе Нина дороже и роднее всех остальных. И в отличие от всех остальных, она никогда не предаст тебя».

В гостиной они сели в кресла и долго молчали, изредка вглядываясь друг в друга, как бы стремясь прочесть затаенные мысли. Тухачевскому не терпелось спросить жену, чем вызвано ее встревоженное, нервное, состояние; возможно, она знает что-то такое, чего еще не знает он. Но он отдалял и отдалял этот вопрос, понимая, что если она знает что-нибудь слишком серьезное, то сейчас, накануне ответственной поездки, все равно не скажет об этом, чтобы не выбить его из колеи. Ведь он едет в Лондон как представитель великой страны, и ничто не должно повлиять на него, никто не должен там, в чопорной английской столице, въедливо всматривающейся в каждого советского человека, увидеть на его лице и тени смятения и неуверенности. Ведь не объяснишь же тем, кто приметит это смятение, что оно вызвано причинами сугубо личного свойства.

И потом, какой особой, неизвестной ему информацией могла располагать Нина Евгеньевна? Впрочем, она живет не в замкнутом пространстве, общается с семьями знакомых ей военачальников, и там порой можно услышать больше, чем он услышит в своем служебном кабинете. А может, что-то еще неизвестное ему исходит от Тугариновой? Это предположение особенно взволновало и расстроило его: Зинаида Аркадьевна — женщина непредсказуемая, от нее всего можно ожидать — от радости до беды.

Тухачевский вспомнил, что как-то на Военном совете Ворошилов предупреждал собравшихся о строжайшем соблюдении военной тайны. В своей обычной манере простака, отлично знающего наперед, какие фортели могут выкинуть его подчиненные, он сказал:

— Некоторые командиры думают, что жена — самый верный друг, а жена считает, что самый верный друг — ее приятельница, и так секретная информация доходит до базара.

Что ж, сказано не очень-то этично, зато в принципе верно. И если уж мужья делятся с женами не военными тайнами, а просто тем, что происходит у них на службе, какие взаимоотношения складываются у них между начальниками и подчиненными или вроде того, что Иванов повышен в должности, Петров неожиданно слетел со своего поста, Сидоров награжден орденом, хотя его и не заслужил, а имяреку влепили строгача по партийной линии за то, что вздумал волочиться за женой своего командира, то, естественно, закрыть все клапаны для такой информации практически невозможно: семья военачальника, как и любая другая семья, неотделима от радостей и успехов или же от горестей и неудач своего главы, иначе она вряд ли может быть признана нормальной семьей.

— Ну что ж. — Нина Евгеньевна вдруг улыбнулась той улыбкой, которая взяла в плен Тухачевского еще при первой их встрече и которая сияла ему всегда, как незакатная звездочка в небе. — Все-таки Париж — это Париж, а Лондон — это Лондон, и я не имею права подвести маршала Тухачевского.

— Вот это совсем другой разговор, — обрадовался он. — Ты же знаешь: весь мир делится на оптимистов и пессимистов. А мы с тобой кто?

— Конечно же оптимисты. — Улыбка еще не сошла с лица Нины Евгеньевны, но в голосе все еще таилась тихая грусть. — Иначе зачем жить?

— Философ в юбке — самый великий философ, — рассмеялся Тухачевский и, поцеловав жену в порозовевшую от внезапной перемены настроения щеку, встал и прошел в свой кабинет.

Ночь он провел беспокойно, вскакивал, смотрел на часы, словно боялся опоздать на службу. А проснувшись окончательно, увидел, что Нина Евгеньевна уже не спит. Глаза у нее были заплаканы.

— Что случилось? — встревожился он.

— Всю ночь где-то рядом плакал ребенок, — всхлипывая, ответила Нина Евгеньевна. — А я не переношу детского плача.

— Тебе почудилось. Откуда рядом взяться ребенку? Я не слышал даже шороха.

— Нет, плакал ребенок… — стояла на своем Нина Евгеньевна.

Он поцеловал ее в мокрые от слез глаза и привычно прошел в ванную — бодрый, готовый встретить новый день…

Литвинов приехал, как и было условлено, вечером, шумный, энергичный, нахрапистый и, несмотря на свою принадлежность к дипломатии, несколько бесцеремонный.

Тухачевский и прежде был много наслышан о Литвинове, но близко общаться с ним не доводилось. Они уселись в кабинете и сразу же повели разговор. С первых слов Литвинов привлек Тухачевского реализмом мышления, как бы бросающим вызов принятым стереотипам, а еще — сарказмом, таящимся в его рыхловатой улыбке, и умением в нужный момент быть предупредительным, вежливым и умеющим слушать своего собеседника.

— Вам приходилось испытывать на себе неожиданность как некое предначертание судьбы? — непредсказуемо спросил Литвинов и, не ожидая ответа, сверкнул стеклами очков и ответил сам: — Хотя в моем случае судьба, пожалуй, ни при чем. Во всем, что произошло со мной, да, смею думать, и с вами, «виновата» революция. Она и приказала мне быть Дипломатом. Хотите подробности?

— С удовольствием.

— В январе восемнадцатого года, будучи в Англии, я получил телеграмму, в которой сообщалось о моем назначении дипломатическим представителем Советского правительства в Лондоне.

— Но ведь в то время у нас с Англией не было еще дипломатических отношений.

— Вот именно. И тем не менее я тотчас же направил британскому министру иностранных дел Бальфуру ноту с уведомлением о своем назначении. И просил его принять меня. Ответ последовал незамедлительно. Он был внешне вежлив и исполнен чисто британской двусмысленности. Бальфур напоминал, что между нашими странами нет дипломатических отношений и это лишает его возможности принять меня, о чем он чуть ли не мечтает. Но готов поддерживать со мной связь через специального представителя иностранных дел.

— Мне кажется, даже этот результат можно приравнять к вашей первой победе, — улыбнулся Тухачевский.

— Если вам угодно, Михаил Николаевич, пусть будет так. Вы, конечно, знаете, что последний британский посол в России сэр Джордж Бьюкенен после революции был отозван в Англию. Ллойд Джордж назначил вместо него Брюса Локкарта, того самого, который был английским консулом в Москве. Представьте, порой неординарные события поражают своей обыденностью. Где, вы думаете, мы встретились с Локкартом? В плюгавеньком ресторанчике «Лайонс» за обедом. Там все и порешили. У меня уже было заготовлено рекомендательное письмо для Локкарта на имя Чичерина — своеобразная виза для пересечения границы. И Локкарт буквально через несколько дней выехал в Москву.