Валентин Азерников - Долгорукова

«Старик забыл о своих шалостях в молодые годы, — думал Александр, стараясь переключить неприятный разговор. — Он вообще забыл, когда последний раз был близок с женщиной, его детородный член увял и сморщился, да он давным-давно и не детородный вовсе.

В конце концов я волен в своих желаниях, никому, а тем более детям, я не дам мною управлять, — продолжал внутренне негодовать он. — Единственный светлый луч в моей жизни — это Катя, её никому у меня не отнять».

Единственный... Александру было известно, что террористы вынесли ему смертный приговор: они бесстыдно оповестили об этом в своих листках, рассеиваемых повсеместно. Ему не очень-то верилось в это. Но всё-таки после Каракозова, Березовского и Соловьёва всё могло грянуть. Не перевелись на Руси фанатики и безумцы, не ведающие, что творят, ко благу ли убийство или к пагубе. Он верил в Господний промысел, верил, что Бог его хранил. А как иначе, если убийцы шли прямиком на него, и святое Провидение отвратило их руку.

Он много говорил об этом Кате. Она возражала:

— Моё величество заблуждается: не Господь, а случай хранил вас для нашей любви. Если уж Бог, что возможно, то, думаю я, это Бог любви, ибо, как сказано у новокрещенцев-баптистов: «Бог есть Любовь». Правда ведь прекрасно сказано? Любая любовь — ко Христу, к ближним, к человечеству, к возлюбленному.

— Ах, какая ты у меня разумница! — воскликнул он и опять началось то, что обычно происходило, когда он приходил на её половину. Страсть владела им, словно было ему не шесть десятков, а два, ну от силы три. И это погружало его в блаженство, давало забвение — как ничто другое. Катя возвращала ему молодость, она воистину была волшебницей и умела ею быть во всякое время.

— Я хочу, чтобы вас оберегали и вы сами оберегались, — продолжала разумница Катя. — Сказано ведь: бережёного Бог бережёт. Я мечтаю стать неотделимою от вас, но, увы, это всего лишь мечта, — закончила она грустно.

— Ты бы прикрыла меня своим телом, — усмехнулся Александр, — оно как броневая защита отразило бы все пули.

— Не смейтесь, это слишком серьёзно. Да-да-да, я прикрыла бы вас ценою своей жизни, уберегла бы от необдуманных шагов и движений... Конечно, если бы вы, моё величайшее величество, слушались меня и внимали моим предостережениям. Но вы своевольны, как истинный император, как царь-государь, и с этим я ничего не могу поделать.

— У меня есть обязанности, Катенька. Я слишком мало принадлежу себе...

— И мне, — мгновенно вставила Катя.

— Ах ты, вострушка! — восхитился Александр. — Увы, и тебе. Есть заботы правления, они усложняются год от года, есть обязанности перед семьёй — перед цесаревичем и другими детьми, ибо они уже взрослые. И последние горькие обязанности перед супругою... — закончил он с тяжким вздохом.

Крымская осень торжественно и пряно догорала в Ливадии. Море становилось всё более шумным, дыша солёной свежестью. Стали задувать холодные северные ветры. Но природа всё ещё отбивалась, несмотря на то что на календаре стоял ноябрь, зелень продолжала царить в её красках.

Это было безмятежное время для их любви. Катя с детьми жила на даче, в полутора вёрстах от официальной царской резиденции. Получив из Петербурга телеграфные депеши о положении в столице и в главных городах империи, разобравшись с доставленными бумагами и отдав нужные распоряжения, Александр верхом отправлялся на Катину дачу. Его сопровождал Рылеев, а позади следовала верховая охрана, на чём настояла Катя. Она вообще стала всё решительней вмешиваться во всё, что касалось охраны. И Александр стал шутливо называть её «министр моей безопасности». Он же оставался беспечен, хотя каждый день приносил всё новые вести о вылазках террористов.

— Ну чего они добьются своими смертоубийствами? — сетовал он не однажды. — Только ожесточения власти. И я не могу этому ожесточению препятствовать. Сожалею, но мне пришлось, повторяю: пришлось, подписать указ, ужесточавший наказание за политические преступления вплоть до смертной казни и упрощавший до минимума всю процедуру судопроизводства по этим делам. Я был вынужден!

Но безумство храбрых, или смелых, всё едино, продолжалось. Это было именно безумство, когда последствия совершённого драматичны, а цель туманна и недостижима. И была жертвенность во имя этой цели — жертвенность безумцев. Они во что бы то ни стало жаждали заявить о себе. И выбирали для этого способы кровавые, безумные.

Сторожила царский поезд и другая группа — вторая — невдалеке от городка Александровск Екатеринославской губернии. Супружеская пара поселилась под фамилией Черемисовых — Анна Якимова и Андрей Желябов, и дворник Степан — Окладский. Долго искали подходящее место. Сняли домишко на окраине: по счастью, он был необитаем, ключ от висячего замка на дверях находился у соседей. Почти день пространствовали, пока вселились.

— Мы выбрались из душного города, каков Киев, на природу. Дачники мы, — объяснила Анна Васильевна владельцами ключа. — А где хозяева этого домика?

— Дав тот же Киев отправились. На заработки. Тут на одних произрастаньях не проживёшь. Мы вот тоже думаем податься в Екатеринослав, продать бы дом, да ведь кто купит. Вы бы не пожелали?

— Куда там. Мы в Киеве своим домиком живём, муж служит в конторе, дали ему отпуск, вот мы и решили съездить в тихое место. Нам друзья Александровск похваливали: здесь у вас-де дёшево и тихо.

— Да уж тихости премного да и жизнь недорога: молоко, яйца, куры, конечно, овощи разные. Вишни у нас пропасть, сами изволите убедиться. Её и покупать не надо — эвон сколь опало, некому собрать.

— Ах, Господи, благость-то какая, — намеренно шумно восхищалась Анна Васильевна.

Желябов помалкивал. Он знал: Анна всё, что нужно, скажет за него. Она прошла огонь, воду, медные трубы и чёртовы зубы. Хоть было ей всего-навсего двадцать три, а он на целых пять лет старше, но в делах, так сказать, бытовых она была верховодкой. Аня — поповна, еперхиалка, язык подвешен, судились вместе на процессе ста девяноста трёх, были оправданы тоже вместе — суд ещё был либерален. И вместе вошли в террористическую группу «Свобода или смерть», хотя, сказать по правде, очень плохо представляли себе, о какой свободе идёт речь. Впрочем, он, Андрей, уже нарисовал себе идеал свободы. Свобода — это республика с избранным правительством и парламентом, свобода — это возможность излагать свои взгляды в газетах, свобода — это власть народа. На этом круг замыкался: избранные парламент и правительство и символизировали власть народа.

У Желябова были несомненные ораторские способности, хоть он и сын дворовых крестьян. Развил он их в гимназии, где выступал на сходках, а потом на юридическом факультете Новороссийского Университета в Одессе. Он ораторствовал на студенческих сходках, где страсти были куда накалённей, а цель была уже определена: долой самодержавие! Он, естественно, угодил в зачинщики и был выслан из Одессы...