Валентин Азерников - Долгорукова

— Это слабое утешение, — сказал Александр, отпуская Лориса. — Впрочем, ты сегодня меня обнадёжил. Может, и в самом деле нам удастся покончить со смутой.

— Я уверен в этом, Ваше величество, — с какой-то торжественностью объявил Лорис.

Александр отправился за утешением на половину Кати с детьми, давно уже водворённых во дворец. Его всё ещё втайне обвиняли в бесстыдстве, в цинизме и других грехах, но кулуарные эти голоса мало-помалу слабели, придворные свыклись, свыклись и министры. Сама героиня, однако, старалась вести себя как можно скромнее. Она не появлялась на традиционных выходах и приёмах, и вообще её редко кто видел. Катя довольствовалась обществом Варвары Шебеко и немногочисленных услужниц. Дети занимали большую часть её времени. Но когда появлялся их отец, они всецело отдавались ему. Как и она сама.

Александр был по-прежнему очарован ею. Девичьей статью, которую ей удалось удивительным образом сохранить, чуткостью и скромностью. Она умела читать не только его желания, но и мысли.

Стоило ему войти, как ей тотчас передавались токи его настроения. Она была редчайший по чувствительности прибор. И эта её чувствительность, граничившая с ведовством, удивляла и восхищала его.

— Мой повелитель в смятенных чувствах! — воскликнула Катя, как только он вошёл. И схватив его руку, прижала к губам. — Я развею, я утешу.

Александр сел в кресло. Он и в самом деле пребывал именно в смятенных чувствах. Министры чередой представлялись ему, докладывая о событиях по своему ведомству. Каждый норовил занять как можно больше времени. Затем он навестил семью покойного профессора Сергея Михайловича Соловьёва и вручил вдове пакет с ассигнациями, выразив своё соболезнование. Соловьёв читал курс российской истории цесаревичу Николаю, в Бозе усопшему, а затем его преемнику цесаревичу Александру. Впрочем, Александр был далёк от прилежания, и вскоре покойный профессор попросил отставки.

— Уходят в мир иной корифеи. Вот и Сергей Михайлович, человек редчайшего трудолюбия, покинул нас, не доживши года до шестидесяти, — сказал он со вздохом. — А мне-то уж шестьдесят два, и четверть века занимаю я родительский престол. Что я оставлю России? Одно имя в череде имён Романовых. А Сергей-то Михайлович оставил после себя двадцать девять томов «Истории России с древнейших времён» не считая множества других трудов. Не перестаю поражаться: один человек вгрызся вглубь архивов, перелопатил тысячи тысяч стародревних бумаг, осмыслил каждую из них и писал, писал, писал. Как ни велик был Николай Михайлович Карамзин, совершивший, по слову Пушкина, подвиг честного человека своею историей, другой Михайлович его превзошёл. Можно только посожалеть, что оба не успели завершить свой труд. Господь отчего-то не попустил.

— Моё величество оставит после себя имя царя Освободителя, — с этими словами Катя обвила руками его шею. — Был царь Грозный, была царица Великая, был царь Благословенный, Тишайший, Великий, но не было другого Освободителя. Разве российская история может оставить забвенным столь славное имя? Оно пребудет в веках, что бы не говорили недруги.

— Я всего лишь Александр II, Катенька, — произнёс он растроганно, — это для тебя я и великий, и освободитель, и всякий прочий.

— Нет-нет, в памяти народа пребудет вечно Александр Освободитель, разрушивший многовековое крепостничество.

— Худо я его разрушил, Катенька. Гляжу с высоты своего царствования и вижу теперь многие несовершенства. Но что сделано, то сделано. Питаю надежду, что мои преемники усовершенствуют начатое мною.

Он вытянул платок и промокнул глаза: слёзы обитали близ поверхности. Чувствительность обострилась с возрастом. Слезливость государя была давно замечена и всяко истолкована. То ли совестливостью, то ли чувствительностью, то ли воспалением слёзных желёз, притворною жалостью. Иные нарекли их крокодиловыми слезами. Домыслы господствовали. Так или иначе, но большие выкаченные глаза Александра нередко увлажнялись. Ещё смолоду...

Катя быстрым движением отняла у него платок и стала промокать глаза, покрывая их поцелуями. О, она знала все возбудительные приёмы и смело пользовалась ими. И повелитель всея Руси бывал побеждён и повергнут хрупкой женщиной, которую все продолжали именовать княжной хотя она давно была княгиней. Княгиней — матерью троих детей.

— Знаешь, Катенька, должен тебе признаться, что меня мучит совесть, — он проговорил это слабым голосом опустошённого, но счастливого человека.

— И меня, и меня, — тотчас подхватила она. — Но, мой повелитель, разве мы виноваты, что полюбили друг друга. Ведь это чистое и святое чувство, и Господь там, — воздев руку, показала она, — я уверена, простил и даже благословил нашу любовь.

— Машу должны вот-вот привезти, — грустно продолжал он, — и мне предстоит закрыть ей глаза. Как я встречу её угасающий взор, полный невысказанной укоризны? Какая мука!

И снова глаза его повлажнели. Катя была настороже и мгновенно осушила их своими губами.

— Боже, какое блаженство, — вырвалось у него. — Как бы я жил без тебя в эти трудные годы! Ты — моё единственное утешение. Господь знает чистоту моего чувства. Я не кощунствую. Когда я с тобой, во мне просыпается всё лучшее. То, что утонуло под грузом забот, под грязью и кровью действительности. Виселица за виселицей, подумай только, и я должен конфирмовать смертные приговоры. Как это тяжко!

— Приговоры учиняют судьи, — произнесла Катя. — Они исходят из законов. Победить насилие можно только ответным насилием.

— Мне бы не хотелось, Катенька. Насилие — это грех.

— Что делать, моё царственное величество... Нет, лучше просто мой царь! Что делать: мы во грехе зачаты, во грехе и живём. Во грехе и скончаем жизнь свою.

Александр слабо улыбнулся: его Катя была на удивление рассудительна. Последнее время он часто прибегал к её советам: они были разумны. Сказать по правде, его министры нередко мыслили плоше.

Великое множество — ни разу, правда, не счёл, — женщин охотно отдавалось ему, почитая это за честь для себя. Порою ему приходило в голову, что где-то возрастают дети, зачатые от него, но он воспринимал это как нечто доброе, взошедшее от царского семени. Ни разу не задумывался он над их судьбой, будучи убеждён, что их воспитывают в холе. Сергей Михайлович Соловьёв, которого он часто расспрашивал о жизни Петра Великого, однажды без обиняков сказал ему, что Пётр был великий бабник, обсеменил многие десятки женщин и девиц в том числе и племянниц своих, что генерал-фельдмаршал Пётр Александрович Румянцев — его сын, а вовсе не Румянцева; его мать потому и настояла на имени новорождённого младенца, что тот был зачат от Петра... И что по этой причине подхватил великий государь французскую постыдную болезнь, именуемую сифилис, от коей во все свои годы лечился с переменным успехом и страдал падучей.