Валентин Азерников - Долгорукова

— Отец из польской, — неохотно отозвался инженер. — Ну показывайте, что у вас тут есть. В бочках что?

— Сыры, ваше превосходительство, сыры. — С этими словами он приоткрыл бочку. — Вот, сделайте милость, поглядите: отборные костромские сыры в кругах. Не побрезгуйте, позвольте, я вам нарежу на пробу-с.

— Нет-нет, не сейчас, пойдём дальше, — поморщился инженер. — Это всё бочки с сырами.

— Так точно, не извольте беспокоиться. Сыры, всё сыры-с.

— Ну хорошо, хорошо. А это что за сырость? — и он ткнул сапогом в одну из бочек, вокруг которой расползлось мокрое пятно.

— От неосторожности. Сметану пролили, пришлось отмывать, дабы жирности на полу не осталось. Наползут, знаете ли, всякие букашки на жир, а после и в бочку с товаром могут забраться.

Тем временем сопровождавшие инженера члены санитарной комиссии заглядывали во все углы, приподымали лавки, поставец, выстукивали пол палкою. Видно, инструкция у них была такая — всё самым дотошным образом обследовать. Дворник к ним присоединился, приговаривая:

— Господа справные, хорошие господа. И социалистов бранят. Как положено.

— Положено-неположено, а мы все должны осмотреть и составить акт, — раздражённо произнёс инженер. — А что вот это за деревянная крышка? Зачем тут она?

— Известное дело: полуподвал, сырость. А от сырости товар портится, да и нам вредоносно. Вот и обшили деревом. Оно сырости ход преграждает.

— Ну-ка, Лаврентий, попробуй-ка отворить эту крышку, — приказал инженер.

Лаврентий попытался, но обшивка не поддалась.

— Крепко прибита, Ваше превосходительство, — отрапортовал он.

— Ну ладно, ладно.

— Не извольте беспокоиться, Ваше превосходительство, там под ней стена, — обрадовано подхватил Кобозев.

Тщательный осмотр никаких нарушений санитарного порядка не обнаружил. Господин Кобозев не скрывал своего удовлетворения.

— Сырку бы отведали, Ваше превосходительство, и вы, господа хорошие. А? Есть чем и запить. От Смирнова.

— Некогда нам, — буркнул инженер, — Пошли. Акт мы вам пришлём. — После их ухода мадам Кобозева мелко закрестилась.

— Фу, пронесло. А у меня было душа в пятки ушла.

Что и кто теперь Россия? Все сословия разъединены.

Внутри их разлад и колебания. Все законы в переделке.

Все основы в движении. Оппозиция и недовольство

проявляются везде. Половина государства в

исключительном положении. Карательные меры

преобладают... Один государь... Он призван быть

нравственным собирателем земли русской...

Угодно ли ему будет уразуметь и исполнить это

призвание? Царское солнце ярко озарило и

обогрело наши долы! 19 февраля 1861 года.

С тех пор оно неподвижно, как будто вновь

остановлено Иисусом Навином. Пора ему

осветить и согреть наши вершины и окраины.

— Подписал! Подписал! Не только сам, но и оба главные: наследник и великий князь Константин Николаевич во удостоверение и согласие, — Лорис довольно потирал руки.

Председатель Комитета министров и член Государственного совета Пётр Александрович Валуев, не жаловавший Лориса более всего потому, что он был «узурпатор» и оттёр его от государя, поджал свои и без того узкие губы.

— Вы полагаете, генерал, что ежели государь подписал ваше либеральное сочинение, то все бросятся его тотчас выполнять? Экая наивность! От него же за версту разит конституцией. А она ненавистна большинству наших ортодоксов во главе с Победоносцевым...

— Но ведь это указ и манифест государя. Стало быть, они есть выражение высшей воли, обязательной для подданных империи.

— О, Михаил Тариелович, вы искренне заблуждаетесь, — саркастически усмехнулся Валуев. — Я, как вам известно, забрался по чиновной лестнице на самый верх и мог бы перечислить вам великое множество императорских указов, оставшихся лишь в бумажном исполнении. Да и наш добрый и благодушный государь, похоже, с этим примирился.

— Не говорите, Пётр Александрович, — с жаром возразил Лорис. — Государь полон желания любыми способами ослабить политическое напряжение в империи. Он изволил сказать мне: так долее жить нельзя. В России должен воцариться мир и согласие. Государь смог убедить и цесаревича, поначалу весьма противившегося принятию сих документов.

— Ну-ну... Поглядим. А впрочем, отчего же нет? Его величество изволил позавчера призвать меня и советоваться по поводу начал представительного правления. Я согласился: назрело. Но надобно основательно подготовить общественное мнение.

— Эти идеи бродят в умах много лет, если не десятилетий, — убеждённо произнёс Лорис. — Пора дать им ход. Мы и так отстали от цивилизованных стран. Государь винит себя за промедление. За то, что начал царствование как реформатор, дал движению замедлиться, а затем и вовсе остановиться.

Лорис неожиданно стал смеяться.

— Чему вы смеётесь? — пожал плечами Валуев. — Не вижу причины.

— Ах, Пётр Александрович, вы тоже наверняка улыбнётесь, когда я скажу, чему я смеялся. Государь вспомнил строчку из сочинения товарища своих детских игр графа Алексея Константиновича Толстого, к сожалению, рано ушедшего из жизни. Сочинение называется «Сон Попова». А строчка звучит так «...как люди в стране гадки — начнут как Бог, а кончат как свинья». Государь изволил сказать: вот и я начал как Бог, кабы не кончить как свинья. Признаться, я сего сочинения не читал. А вы?

Валуев скривился, словно Лорис ненароком наступил на его любимую мозоль. Мозоль была, была. Лорис узнал об этом позже. Тоном, в котором звучало нечто вроде брезгливости, Валуев наконец ответил:

— Читал, да. Сочинение весьма язвительное. С намёками на некоторых особ, приближённых к императору. Однако цензура запретила его к печатанию. И оно ходило в списках. Мне сей список давала читать великая княгиня Елена Павловна. Некоторые из посетителей её салона склонны были видеть в одном из героев сего сочинения меня. Однако граф, с которым я находился в дружественных отношениях, это отрицал.

— А у вас не осталось ли копии? Сняли бы.

— Нет, — сухо ответил Валуев. — Мне достаточно было прочтения. Я, знаете ли, не коллекционирую ничего подцензурного.

— Не видел бы в этом греха, ежели бы коллекционировали. Заслужили бы благодарность потомков. Да и пуританство человеку просвещённому не к лицу.

Лорис помялся, как видно, будучи в нерешительности, уместно ли то, что ему непременно хотелось сообщить Валуеву, но всё-таки сказал:

— Государь, между прочем, выразил мне своё крайнее недовольство, смешанное с недоумением. Сенаторская ревизия выявила нечто ужасное: из четырёхсот двадцати тысяч казённых оброчных земель осталось всего лишь восемнадцать тысяч. Притом, что всё это по большей части корабельные леса, а его величеству представляли, будто это степи и неудобья...