Валентин Азерников - Долгорукова

— Бесприданницами! — подхватывала Маша, русоволосая красавица. Это было её любимое словцо, Катя его заимствовала. — Он взял нас под свою опеку — обещал матушке устроить нашу судьбу. Ведь мы Долгоруковы, род наш должен длиться. Первый Романов, царь Михаил Фёдорович из множества боярышень выбрал себе в жёны Долгорукову, — с некоторым вызовом закончила Маша.

— А наш нанышений Романов тоже из множества боярышень выбрал Долгорукову, — язвительно воскликнула Софья Коренева. Самая злоязычная из пансионерок. — Ах, но он ведь уже женат! Какая жалость!

Софа была дурнушкой, зато провидение не оставило её без вознаграждения: она отличалась способностями, и все годы шла первою.

— Ты, как всегда, завидуешь! — обрезала её Варенька Шебеко, закадычная подруга Кати. — Да, государь отличает нашу Катю. Но ведь она первая красавица института.

— Надо же быть в чём-то первой, — парировала Софа. — Особенно, когда в ином успеха нету. — Ясное дело: она намекала на ученье. Тут Катя Долгорукова решительно не могла ни в чём отличиться. Разве что во французском. Да в Законе Божьем, — и то потому, что законоучитель протоиерей отец Иустин сорока семи лет от роду с несомненностью чувствовал влечение к Катеньке Долгоруковой. И во время исповеди, покрывая её епитрахилью, после слов: «О чём сокрушаешься, дочь моя?», понизив голос до шёпота, ворковал: «Красотою твоею смущён, Катеринушка, ибо ты истинно ангелоподобна...»

Катя заливалась краской и невнятно отвечала на стандартные вопросы отца Иустина. Она всё ещё оставалась простушкой в делах сердечных, несмотря на всеобщее восхищение. И то сказать: в шестнадцать лет всё ещё впереди.

И вот наступил день окончания Смольного. Государь с государыней почтили своим присутствием торжественный акт. Александр то и дело взглядывал на Катю Долгорукову, стоявшую в первом ряду воспитанниц, и его большие выпуклые глаза, казалось, пронзали её насквозь. Она потупляла взор и всё ждала, ждала. Ждала, что государыня Мария Александровна назовёт её в числе придворных услужниц — будущих фрейлин. Но имени её не прозвучало в числе избранниц.

Потом Варенька Шебеко открыла ей глаза:

— Ты слишком хороша, Катенька. Государыня опасается, как бы его величество не увлёкся тобою всерьёз. Она заметила, какие он бросал на тебя пламенные взоры.

— Полноте, Варюша. Ты преувеличиваешь. Он и на Машу пристально глядел... Ведь государь император за нас с нею в ответе перед Богом, — серьёзно закончила она.

Варенька залилась смехом.

— Святая простота! — воскликнула она. — Государь тобою любуется! Он поклонник женской красоты. И за ним — длинный список разбитых сердец. Слово даю: и ты его не минуешь.

— А вот и нет! — упрямо тряхнула головой, выпалила Катя. — И откуда ты знаешь про разбитые сердца. Государь не таков: он выше низменных страстей. А его супруга — она такая красавица! Куда мне до неё.

— Ах, Катенька, ты совсем не знаешь мужчин — они такие ловеласы. Государыня народила ему восьмерых детей, она износилась как женщина. Говорят, доктора запретили ей супружеские отношения.

— Ты всё выдумываешь, Варька! — напустилась на неё Катя. — На торжественном акте она выглядела так свежо, так интересно. Я невольно залюбовалась ею. И про докторские советы ты всё выдумала. Об этом никто не может знать, это такая тайна, такая тайна!

— Во дворце тайн не бывает, — хмыкнула Варя. — Там все подслушивают да подсматривают, все шпионят друг за другом и более всего за первой парой.

— Кто это — первая пара? — не поняла Катя.

— Святая простота и есть, — снова захохотала Варя. — Государь с государыней — вот кто.

— Да ну тебя! — рассердилась Катя. — Не хочу и слушать твои россказни. Я вижу в его величестве государе императоре своего отца-благодетеля. Да и кроме того ему через два года — пятьдесят.

— Седина в бороду, бес — в ребро, — продолжала веселиться Варя. — Знаешь ли ты, святая простота, что мужчины в этом возрасте более всего охочи до таких, как ты, что они в самой своей мужской силе.

Катя молчала. Ей это всё было внове. В душе она продолжала быть непорочно чистой. И верила и не верила своей подруге: неужто самые сокровенные тайны дворцовой жизни становятся известны за его такими прочными несокрушимыми стенами, окружёнными гвардейскою охраной?! Это всё сплетники разносят по Петербургу. Для неё особа его императорского величества и его венценосной супруги была священной, она возвышалась над всеми клеветами. Была выше Александрийского столпа!

Но если так, то отчего же её не призвали служить во дворец? Ежели бы государь действительно удостоил её особым вниманием, то он непременно настоял бы на этом, — иной раз приходило ей в голову. Но ведь этого не случилось. «Стало быть, всё Варенька напридумала. Только взбудоражила меня».

На этой мысли она успокоилась. Ей только что исполнилось семнадцать. И старший брат Миша, вышедший по окончании корпуса в гвардию и поселившийся с молодой женой на Бассейной, пообещал ей устроить хорошую партию, а пока что вывозить в свет. Ему уже было известно, что сестрёнку жалует своим вниманием сам государь. Но он не придавал этому значения, зная кавалерственность его императорского величества. Однако же он был несколько обеспокоен: государевы метрески обычно идут потом по рукам. Ему же этого вовсе не хотелось. Он поселил Катю у себя и блюл её девичество со рвением истинного отца.

Летом князь Михаил Михайлович Долгоруков снимал небольшую дачку в Петергофе, куда вывозил семью и, само собою, сестричку. Ах, Петергоф, Петергоф, с его дворцами, парками, озёрами и фонтанами. Император Николай отчего-то особенно возлюбил его. И придворный архитектор Андрей Иванович Штакеншнейдер, только что скончавшийся, успел понастроить в Петергофе немало дворцов, павильонов, домиков и беседок, распланировал и как бы оживил пространство в низинной и холмистой части, избегая принципов регулярного парка и стремясь к живописности вместе со своим державным заказчиком.

Александру II больше всего понравился Луговой парк. Здесь высился над остальными холм с диковинным названием Бабигон. Государь, будучи любознательным, доискался-таки до истоков столь необычного имени. Оказалось, что некогда шведы окрестили его по-своему, то есть «папигондо» — «поповская гора», будто бы в незапамятные времена здесь жили новгородские попы. Когда Пётр изгнал шведов из этих мест, гора получила понятное имя — Бабий гон: здесь пасли скотину. Ну а в царской-то резиденции вовсе не подобало столь вульгарное имя. А Бабигон это нечто французское — так полагал Меншиков, некоторое время владевший этой местностью и даже приказавший выстроить здесь дворец.

На вершине Бабигона Штакеншнейдер возвёл дворец Бельведер. Отсюда и в самом деле открывался прекрасный вид (Бельведер с французского и есть прекрасный вид): далеко на горизонте позлащённые купола петербургских и кронштадтских соборов, серебристая гладь Финского залива, панорама Петергофа, его парков и павильонов.