Олег Фурсин - Барнаша

В конце концов, коли не придётся заботиться о хлебе насущном, о том, что есть и пить, во что одеться, можно смириться с существованием этой рано состарившейся женщины в отдалении от себя. Главное, чтобы заботы о её и остальных содержании не лежали на его плечах. А разве не об этом говорит Учитель?

— Посему говорю вам: не заботьтесь, для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды? Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их? Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть? Итак, не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться? Потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всём этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это всё приложится вам.

А вот это об Андрее. Кифа скосил глаза на брата, победно улыбнулся. Пусть братец послушает. Учитель всё видит, всё знает. О ком же это сказано, если не об Андрее. Братец, правда, делает вид, что это его не касается, но ему это вряд ли поможет:

— И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоём глазе не чувствуешь? Или как скажешь брату твоему: «дай, я выну сучок из глаза твоего», а вот, в твоём глазе бревно? Лицемер! Вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего.

Вот когда Учитель говорил об Иуде, то казначей тоже глаза отводил от Кифы, да только зря. Отвёл от Кифы, натолкнулся на глаза Андрея. Увёл их снова в сторону, а там Левий Матфей усмехается. Уж Левий-то знает, о чём говорит Учитель. Это нынче Левий кается, а загляни ему в душу, да посчитай там украденное у соотечественников серебро… Ох, не для Иуды с Левием Царство Божье, а туда же, норовят пролезть!

— Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.

Трудно будет любить врагов своих. Тут Учитель, конечно, требует невозможного. Как же это можно: «любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас». По правде говоря, Симон так устал быть за свою жизнь надеждой для всех, человеком, дающим пищу, и кров, и одежду, что не чувствует любви ни к кому. Единственный же, кто не пожалел чудес и сочувствия для Симона — Учитель. Его он и любит, любит всем сердцем. За то, что Учитель уже дал, и ещё больше — за то, что даст. Для остальных, пожалуй, хватит и того, что Симон их не ненавидит. А мог бы, памятуя их вечно развёрстые рты, их бесконечные «дай» и «мне нужно».

Он, Симон, не давал клятв, и уж тем более не преступал их, не собирал сокровищ, не убивал, не разводился с женой, не лицемерил в синагогах…

Если так посчитать, он в жизни ничего и не делал, кроме как ловил рыбу, вот оно как получается. А это — вовсе не грех. Нет человека, столь подходящего к Царствию Божию, как он, Симон. И уж он-то пройдёт по этому пути, который, по словам Учителя, узок и тесен. Кто, как не он?

С горы Курн-Хаттин вниз, на грешную и недостойную его землю, сходил после проповеди уже не Симон, не Кифа, а житель Царства Божьего, богач и весьма достойный человек. Ученик Иисуса, пророка из Галилеи. Сам — почти святой и пророк.

Город-мечта, город-корабль из белого мрамора на самом берегу лазурного моря — вот что такое построенная Иродом Кесария Приморская. Здесь — любимое место пребывания истинных властителей провинции, прокураторов. Римская аристократия попадала на окраину империи по воле судьбы или по императорской прихоти, при этом большинство её представителей два этих понятия отнюдь не разделяло. Прихоть императора и была в их представлении той самой судьбой. Оказавшись вдали от родины, римляне поселялись в военной и административной столице покорённой провинции. Сочетание лазури и белизны, блеск и сияние солнечного света, должно быть, живо напоминали им родную Италию. Амфитеатр, ипподром, храм в честь Юлия Цезаря, сотни и сотни каменных колонн… Кесария — поистине город-мечта. Здесь римляне у себя дома, не то, что в Иерусалиме, где от одних только косых взглядов приключаются колики в животе. Где приходится беспрестанно ждать волнений, мятежа, ударов, нанесённых исподтишка.

То, что довелось пережить Иисусу в Кесарии, оставило неизгладимый след в душе. Город оказался странно похож на того, кто его строил. Восхищение и отвращение вызвала в Иисусе Кесария. Он нашел в Кесарии девять мер красоты, а десятая… Десятая красоту погубила.

Приглашение, переданное от лица прокуратора Иосифом, само по себе было странным. Идти в Кесарию с женой, и предстать перед лицом префекта и жреца в назначенный день. Что потрясло, так это требование непременного присутствия Мариам. Зачем? Быть может, принято в Риме, чтобы жена была рядом с мужем всегда. Но его женщина, его Мариам? Возлежать за столом с мужчинами, с чужестранцами, быть рассматриваемой и изучаемой ими, быть может, оскорбляемой их тайными помыслами. Но даже это не столь важно. Когда помыслы его жены чисты, то что ей за дело до нечистых помыслов мужчин? Каждый из тех, кто возьмёт на душу подобный грех, будет отвечать за него сам. Если бы не страх за неё, он даже был бы способен улыбнуться, вспомнив, как быстро нашла она выход там, во время их первой встречи на берегу, и как мало её испугало присутствие множества мужчин. Нет, Мириам не назовёшь робкой и пугливой, она привыкла царствовать, покорять. Она несёт себя по жизни гордо, головка её всегда приподнята, и глаза она редко опускает, хотя старается, с тех пор, как стала его женой. Трудно обидеть столь уверенную в себе женщину. Всё ничего, если бы не то обстоятельство, что она тяжела. Господь благословил их брак, как она об этом мечтала. Переносила она начало беременности неплохо, её не тошнило, не было слабости. Но настроение женщины беспокоило. Теперь она часто плакала, была в постоянной тревоге за него, Иисуса, и, говоря по совести, у неё были причины для беспокойства. Что задумали римляне? А если её всё же напугают, и нанесут этим вред ребенку?

— Дядя, но Мириам понесла от меня, и это ли не причина для отказа? Мы ныне живём во времена неправды и гонений, но и для римлян, наверное, важно, чтобы мать была счастлива и блаженна с младенцем. И для них это свято?!

— Я буду там с вами, Йэшуа. Это я знаю верно, а так же и то, что не позволю обидеть её. Плохого ей не будет. Всё остальное в руке Господа. Она должна быть там, так было сказано. Это повеление я не могу оспорить.

Вопреки его сомнениям, Мириам приняла известие об отъезде с радостью.