Олег Фурсин - Барнаша

Но сбить старого фарисея с толку оказалось невозможно. Кто знает, кому он должен был дать отчёт о выполненном поручении. Кто знает, чего он хотел добиться от Иисуса? Чтоб Он сам себя принёс им растерзанным, что ли?

— Учитель, Ты не ответил нам. Сам Господь с Тобою и за Тебя. Дай нам ответ, чтобы мы имели его пред собою, и знали, как следует поступать теперь всегда…

Его чистый дух до предела возмутился происходящим. Они хотят поймать Его, так пусть будут пойманы сами. Он не устранит закона Моисея, не посягнёт на власть Рима. Закон предписывал: если жертву следует побить камнями, то первыми это должны сделать свидетели обвинения.

Он сказал им:

— Кто из вас без греха, первый брось на неё камень [300].

И суд закона в одно мгновение стал судом совести. Люди часто ненавидят грешника, но любят сам грех. Среди тех, кто стоял в толпе, желающей побить камнями грешницу, оказалось немало роковым образом виновных перед Богом в том же прегрешении. Или в другом, не менее важном, из числа десяти, записанных для Моисея и народа на скрижалях. Они смотрели на Иисуса со страхом, и даже с ужасом: а если вдруг тайное прегрешение станет явным? Разве не явил им этот человек множество чудес?

Один за другим, с опущенными глазами, чтобы не встретиться взором со знакомыми, с поникшей долу головой, они удалялись. Оставляя в покое и жертву, и её Спасителя. Вскоре они остались одни.

Иисус, взглянув на женщину, спросил:

— Женщина! Где твои обвинители? Никто не осудил тебя?

Она ответила:

— Никто, Господи.

— И Я не осуждаю тебя. Иди и впредь не греши.

Она смотрела на него, всё ещё стоя на коленях. И видела Его душу — свет, что сиял изнутри.

Чудесный подарок сделал Ормусу старый Херихор. Двадцать две таблички из слоновой кости тончайшей работы, с рисунками, вырезанными на них искусной рукой художника. Да, слоновая кость, привозимая с далёких берегов, из страны, откуда течёт Нил, ценилась дорого. Ещё дороже была работа художника, вырезавшего эти таблички равной величины из массива кости, отполировавшего их и нанёсшего рисунки, на которых можно было различить выражения лиц, детали одежды, вплоть до складок, вплоть до колечек в цепочках, украшавших пояса и шеи. Но всё это было пустяком в сравнении со смыслом подарка. Именно этот вложенный в таблички смысл, заставил молодого жреца Херэмона [301], посланника Херихора, склониться перед Ормусом в глубоком поклоне, и на лице его в это время было написано величайшее уважение к заслужившему подарок.

Таблички были дорогой, ибо слово «Тар», лежащее в их названии, значит именно дорогу. Только эта — дорога фараонов. Двадцать две таблички означали путь Ормуса от неофита [302]до посвящённого. Это было признанием того, что он дорогу прошёл. Что он превратился в признанного жреца, не только служившего Богу, но и оказавшего неоценимые услуги в этом служении. Сравнявшемуся с высшими, в том числе с Херихором. Тот признавал себя если не побеждённым, то равным по отношению к ученику.

Он передавал ученику символическую запись древнего жреческого учения, которая непосвящённому показалась бы лишь забавной игрушкой. Ему же, Ормусу, могла открыть Будущее. Ведь по отношению к себе самому его дар предвидения был бесполезен. Он не мог угадать ни полслова из того, что составляло его собственную жизнь. До того дня, пока Херэмон, направлявшийся в Рим с особыми поручениями Херихора, не склонился перед ним в глубоком поклоне.

Он не мог, он не хотел делать это в тесном помещении, рядом с безгласной, но ненавидевшей его Альмой, чья молчаливая ненависть так громко кричала, когда он касался её как женщины. Именно этот крик её души делал притягательными для него их сношения. Она молчала и подчинялась ему, хозяину. Но он чувствовал её сопротивление, её невыплаканные слёзы, слышал её крики — и черпал в них жестокую радость. Но сейчас было нужно совсем не то. Глупая, уродливая самка с чёрным цветом кожи и неразвитой душой могла даже на некотором отдалении помешать ему соприкасаться с Вечностью. Так же, как и иудеи за стенами его дома. Это только кажется, что можно отгородиться от них дверью, но теперь, когда их жизни связаны в один тугой узел судьбы, они совсем рядом. И, того гляди, с минуты на минуту придут от неугомонного Пилата, которому иудеи мешают спокойно жить и дышать… И он ушёл из дома, ушёл к морю, олицетворению Вечности, пусть пришлось идти почти целый день.

Оно звало его, манило свежим солоноватым дыханием изначальной жизни, и ему не нужно было спрашивать дорогу, чтобы придти. Придти к нему вечером, почти к закату. Он нашёл себе пустынный, молчаливый берег. У которого не было причин ненавидеть жреца, как, впрочем, и любить. Здесь, на этом берегу, он стал одной из бесчисленных песчинок. Ни человеком по имени Ормус, ни жрецом, ни египтянином, ничем или никем другим он не был теперь. Стал песчинкой мироздания, что обращалась к Богу всего сущего, осмеливалась обратиться с просьбой — указать ей место в этом мире. Начертать пути, по которым следует идти. Ибо Ормус относился к людям, которые верили, что мир был создан для них, на их благо и радость, а чаще — боль. Он никогда не допускал мысли, которая лишила бы стрежня в жизни, убила бы его душу. Мысли о том, что всё живое и неживое, всё вокруг, что видит и ощущает человек, — лишь материал для Бога, и люди — для мира, а не мир — для людей…

Недрогнувшей рукой начертал он на золотистом песке шестигранник из двух разнонаправленных равносторонних треугольников, напоминавший по форме шестиугольную звезду. Треугольник, направленный вверх углом, олицетворял для жреца фаллос. Обращённый вниз — женскую половую сущность. Так он скрестил две дороги на земле, рождающие Человека. Человеком тем был он, Ормус, также сын человеческий, как и Иисус.

Ормус смешал свои таблички, повернул их так, чтобы не видеть рисунков. Достал шесть табличек выборочно, и разложил их по углам звезды. Рука его теперь слегка дрожала. Даже ему, знавшему столько тайн человеческого бытия, было страшно. Он заигрывал с судьбой, с самим Богом и с Вечностью. Он имел право если не на страх, то на ту его разновидность, смесь волнения, желания, любопытства, что так чудесно ускоряет бег крови по жилам, заставляет чаще биться сердце. Краем глаза Ормус увидел свой Страх, свою сущность, расположившуюся рядом на песке. Дудочка отброшена на песок, глаза широко распахнуты. В воздухе пахнет тлением, но совсем чуть-чуть, ненавязчиво. Висящая в воздухе кисть тянется к табличке, но, коснувшись её, словно ошпаренная, взвивается вверх, исчезает. Слышно жалобное поскуливание, и из глаз существа катятся слёзы…

Ормус решительно повернул первую табличку рисунком вверх. Табличка лежала в вершине треугольника, олицетворяющего мужскую силу. Это была страница прошлого, и можно было не особенно волноваться. Но по тому, что выпало в этом прошлом, он мог судить о правдивости предвидения вообще. Поэтому облегченный вздох Ормуса был понятен. Табличка прошлого сказала ему правду.