Олег Фурсин - Барнаша

— Много добрых дел показал Я вам от Отца Моего: за которое из них хотите побить меня камнями?

— Не за доброе дело хотим побить Тебя камнями, — ответил тот, кто задал самый первый вопрос о Его праве на имя Мессии. Не стар, но и не очень молод, скорее они ровесники, фарисею лет тридцать. Глаза — бешеные, белые от ярости. — Но за богохульство и за то, что Ты, будучи человек, делаешь себя Богом…

Первый камень, брошенный рукой этого бешеного, просвистел у его виска. Второй, вылетевший из середины толпы, попал в ногу, в лодыжку. И заставил его застонать от боли. Иисус не пытался помочь себе. Можно было остановить толпу, как тогда, в Назарете. Но, скованный мыслью о правильности и желанности происходящего, он стоял, не двигаясь. Ждал. Он ведь пришёл сюда именно за этим.

Белая тень отделилась от колонны впереди. Жрец! Немыслимо, невероятно! Египтянин, язычник в пределах Храма… А главное, он, Иисус, не почувствовал его присутствия. Он знал, что Ормус умеет быть незаметным в толпе, словно становясь невидимым, бесплотным. Но не для Иисуса! И что он делает здесь? Ответ был, и болью отозвался в душе Иисуса: выполняет обещанное. Не позволяет уйти ученику. И не позволит никогда. Теперь в это трудно не поверить…

Ормус встал между толпой и учеником. Протянул правую руку вперед, словно делая отстраняющий жест. Глаза его сверлили толпу, лишая фарисеев сил, заставляя опустить руки. Лес рук, державших камни.

— Назад, овцы! — бормотал он сквозь зубы на родном языке. — Я вам не пастырь, и главное, совсем не добрый…

Вскоре они отступили, ушли во двор язычников. Их отступление сопровождалось стуком падающих из безвольно опущенных рук камней.

Обернувшись к Иисусу, Ормус сказал коротко:

— Иди-ка ты за мной, сын Божий.

И усмехнулся при этом. Не убоявшийся смерти Иисус содрогнулся от этой усмешки.

Они шли вместе долго, очень долго. До самой Вифании. Молчали, поскольку говорить было не о чём. Всё было понято, всё высказано между ними. Лишь на пороге дома Лазаря Ормус соизволил всё же заговорить.

— Уходи с учениками на Иордан, где проповедовал Окунатель. Народ туда потянется. Будут говорить, что Иоанн провозвестил о тебе. Пока не позову тебя, не возвращайся. Позову, когда Лазарь «умрёт». Истинно говорю тебе — ты сын Божий. Станешь Богом.

Иордан — главная и самая таинственная река Эрец-Исраэль. Правда, на иврите это звучит иначе. Ярден. Исток реки, до озера Хула, называют израильтяне Эрец Ярден, землей Иорданской. От озера Кинерет до Мёртвого моря простирается для них Кикар ха-Ярден, или обширная долина Иордана. Густая пойма реки называется Геон ха-Ярден — чащей Иордана. Но как бы ни назвал эту реку израильтянин, важно не это. Важно, что она — единственная большая река в стране. И в благодарность за это её любят. Правда, с оттенком непонимания и даже боязни. Она несёт свои воды к Мёртвому морю. Всё живое, чем богата, уносит в этих водах с собой к солёному озеру — и здесь, в озере, называемом так горько, губит, убивает, умерщвляет. Река Ярден так свята, как только может быть свята единственная река в стране, где мало воды. Но вот что странно и трудно объяснимо — по берегам этой единственной реки мало поселений, а те, что есть, стоят несколько в стороне. Как бы склоняясь в почтении к великому и одновременно непонятному. Что это, мистическое преклонение перед рекой, или, может быть, страх перед её губительными, медленно, но бесповоротно стремящимися к смерти водами? А может, и то, и другое?

До впадения Иордана-Ярдена в Мёртвое море, совсем недалеко от места слияния речной и озёрной вод, есть место под названием Вифавар. Оно погружено в цветущие олеандры, пряный запах которых кружит голову. Оно тонет в небесной синеве. По утрам белые облака окутывают Вифавар нежным покрывалом, а вечерами солнце золотит воду, ещё не успевшую умереть. Вифавар свят, и поистине, он прекрасен. Здесь проповедовал Иоанн Предтеча. Сюда был послан Иисус Мессия. Не во имя Израиля. Израиль был во имя Его…

Он пытался убаюкать собственную душу красотой убегающих вод, отсылая с ними свою тоску, лечить её закатами и восходами, утренним туманом, сверкающими на солнце брызгами. Он пытался смириться со всем тем, что придётся сделать. К горю разлуки с той, которую он любил, и которую впервые оставил так надолго, добавлялось недоброе предчувствие — он готовился к вечному расставанию. Отвращался от всего земного. Душа замирала. Душа ждала мгновения, когда скажет ему кто-то: «Лазарь умер!». А он ответит кому-то… Но что? Что? Решения не было. И именно отсутствие точного знания тяжким бременем ложилось на душу. Если бы он уже решил для себя, как поступить, было бы легче.

Жизнь (или Бог?) не слышит наших молений, не разделяет наших надежд на то, что всё уладится само собой. Она течёт, как воды Иордана, к завершению своему. К смерти. А то, что по пути случается с нами — важно только для нас. Почему же так необходимо многим из нас, чтобы всё случившееся было достойным, было красивым, запоминающимся? Чтобы оно выделило нас из общего потока несущихся в реке жизни? Чего мы ждём — песен ли в нашу честь, красивой легенды, сожалеющего ли вздоха? Памяти?

— Раввуни, тебя ищут! Мариам послала к тебе вестника, — услышал он однажды ранним утром. Фома подбежал к нему. Лицо его было встревоженным, покрасневшим, дыхание сбилось.

В каком-то сонливом оцепенении пребывал Учитель. Он сидел, прислонившись к валуну на берегу, и глаза его были закрыты.

Фома остановился в двух шагах от Иисуса, недоумевая. Казалось, Учитель спит, но по дрожанию век, по внезапно сжавшимся в кулак пальцам рук с очевидностью выходило — не спит, и всё слышал.

— Раввуни! — воззвал к нему Фома ещё раз.

Ответа не было. Фома вдруг увидел широко распахнувшиеся, полные муки зелёные глаза. Мгновения пролетели, а показалось — вечность, прежде чем Иисус заговорил.

— Всё, что я делал и говорил, — прошептал Иисус негромко, но довольно отчетливо, — унесёт смерть. Как воды Ярдена, умрёт всё в конце моего пути. А это свершение будет вне смерти. Ведь это ожившая мечта о бессмертии…

Ничего не понимающий Фома молчал, глядя в страдающее лицо.

— Вестник сказал тебе, что Лазарь умер? — спросил его Учитель.

— Нет, — отвечал Фома. — Сёстры послали сказать Тебе: «Вот, кого Ты любишь, болен».

— Не говорили ли они ещё и того, что эта болезнь — не к смерти, но к славе Божьей? — с горькой насмешкой над собой спросил Иисус.

Фома, кажется, начинающий кое-что прозревать, только покачал головой. Мысли вихрем проносились в голове Дидима, оставалось только радоваться тому, что не отражались на лице. Возникшие рядом Симон-Кифа и Иуда-казначей, ревниво отслеживавшие каждый шаг Учителя, вслушивались в любое слово.