Олег Фурсин - Барнаша

Прокуратор не знал, долго ли продолжалась всё это, не ощущал течения времени. Впервые в жизни он был настолько поглощен музыкой, так позабылся — не в бою, не сжимая в объятиях женщину, что было бы привычно и объяснимо. Он не знал, что можно достигнуть экстаза и вот таким путём, и сейчас, позабыв о высокой политике, обо всех своих планах, друзьях и недругах, и обо всём прочем, наслаждался.

Впрочем, Иродиада преподнесла мужу (И любовнику? Думала ли она и о Пилате? Позже он ответит себе самому — конечно, да!) ещё один подарок. На помосте, устроенном в центре шатра, внезапно вспыхнули сами по себе, словно по приказу свыше, факелы. И — стояла ли она там уже давно или взбежала сейчас, сказать трудно, все были отвлечены совершенной игрой музыкантов, — осветили фигуру девушки в белом одеянии. Длинная юбка с широкими разрезами впереди, по линии бедер. И юбка, и открытый лиф расшиты серебром и украшены звенящими при движениях подвесками. На голове, плечах и обнажённых руках — нечто вроде длинной шали из прозрачного газа, очень лёгкой, почти невесомой, воздушной.

Впрочем, это Пилат разглядел несколько позже. Сейчас она стояла недвижно, скрытая этой своей шалью, опустив голову. Волосы она распустила по плечам свободно, но и их не было видно из-под этого длинного ниспадающего покрывала.

— Саломея, это Саломея, — раздался восторженный шепоток в толпе гостей. — Саломея-танцовщица!

Уже это одно это имя насторожило Пилата. А когда раздались первые глухие звуки музыки, и хор высоких женских голосов за стенами шатра затянул что-то тревожно-тоскливое, по-восточному таинственное и завораживающее, и она подняла голову… Ему показалось, что сердце пропустило удар, и второй… В глаза ему заглянула своими таинственными зрачками Иродиада!

Конечно, это не могла быть она. Это была её молодая дочь, но как же похожи, как похожи! Эта сложена как мать, изящна, но ещё по-девически худа. Зато груди и полненький, округлые ягодицы хороши. То, что женщине придаёт женственность, наличествовало, а после первых же родов всё приобрело бы ещё более округлые формы, это было ясно. Сейчас же её худоба была весьма кстати, ибо придавала её телу невероятную гибкость.

Она изогнулась назад, сбросила на руки покрывало. Правая рука взметнулась вверх в каком-то зовущем движении, покрывало соскользнуло вниз, и первое мгновение танца обожгло Пилату душу. Длинные пальцы девушки сложились в цветок, и этот цветок раскрывался, дрожал лепестками, тянулся вверх и дышал! В это невозможно было поверить, он знал, что это рука, но сходство было столь явственным, что он видел цветок, а не руку…

Не меняя положения тела, с запрокинутой головой, она послала вторую руку вдогонку. И в воздухе заплясали в пламени факелов два цветка её тонких рук. Они переплетались, вновь разлетались в стороны, они жили… Потом она выпрямилась легким движением, сцепила руки над головой. Барабанная дробь стала учащаться, струны под рукой талантливого музыканта запели громче, ускоряя темп. Саломея уже не стояла на месте. Бёдра её начали свой, особый танец. Правое колено устремлялось внутрь, бедро выступало вперед. Благодаря этому движению, повторить которое Пилат не смог бы и под пыткой, обнажалась чудесная, несколько полная в бедре ножка, а подвески на её ягодицах зазвенели, запели в такт музыке. Она предоставила телу выполнять эти сложные движения, а сама подхватила своё покрывало. И покрывало превратилось в её руках в плящущую змею. Оно взлетало вверх, в воздух, извивалось, снова падало, а душа замирала, и подвески звенели не переставая.

Когда Саломее надоела эта игра, она предложила зрителям другую. Резко прогнувшись назад, она устремила в небо свои природой созданные чаши. Поводя плечами, позволила и девической тугой груди станцевать танец. До самого помоста свисали при этом её густые черные волосы. Время от времени она резко встряхивала головой, и грива волос металась вверх-вниз, вызывая у Пилата нестерпимое желание вцепиться в эту гриву, и воспользовавшись мужской своей силой, подтащить её к себе — хотя бы ради поцелуя, не говоря уж о другом. И снова она вернулась к танцу живота и бёдер. Музыка просто сорвалась с цепи, аккорды не успевали друг за другом. Легко улыбаясь, словно тело её не напрягалось в усилиях, а летело, пело, как это и представлялось окружающим, она сходила в этом сумасшедшем ритме пляски с площадки и шла к своему деду и отчиму [212].

Мужчины давно повскакали с мест, рёвом и хлопками приветствуя танцовщицу. Не доходя несколько шагов до Ирода, она повернулась спиной. Резко, почти грубо, и причинив при этом боль, смолкла музыка. Разразилась тишина, исполненная любопытства. В этом молчании всего и вся, Саломея наклонилась вперед. И теперь танцевали, заливаясь всеми подвесками, её округлые ягодицы, к которым устремились взоры распалённых танцем мужчин. Юбка девушки была полупрозрачной, поза — вызывающей. Это был призыв красивой самки, очевидный и неприкрытый. Понтий, невольно оказавшийся одним из зрителей в самом выгодном положении, ибо возлежал по существующей иерархии рядом с Иродом Антипой, а теперь стоял рядом с ним, очарованный пляской, до боли прикусил губу и сжал дрожащие пальцы в кулаки. Мелькнула мысль, что это уже было, и сумасшедшая мать этой девчонки просто смеётся над ним! Он отчетливо вспомнил ту ночь, и её волшебное тело в своих руках. Он сожалел, он сожалел о потере!

Танец закончился. Всё ещё звенели подвески, но она уже остановила бег своего тела. Она дала им дозвенеть. Выпрямилась, и всё с той же улыбкой подошла к отчиму. Не говоря ни слова, тот заключил её в объятья, и впился в её губы отнюдь не отеческим поцелуем. Вокруг шумели, кричали, смеялись, вздыхали мужчины. У Пилата закружилась голова, заныло сердце. Всё это было уже чересчур. И он, не имеющий прав ни на что, ощутил, что способен убить кого-то от переполнявших его сердце восторга и ненависти. Такого взрыва чувств он не ждал от себя.

Восторги ещё не улеглись, и толпа ещё обменивалась впечатлениями, когда Антипа, продолжая прижимать падчерицу-внучку к груди, обратился к гостям.

— Слушайте, слушайте все! Как я могу отблагодарить плясунью за её красоту, смелость и высокое искусство? Какую награду присудим прекрасной Саломее-танцовщице?

Посыпались предложения, одно другого щедрее. Но громче всего кричал кто-то из задних рядов, и был услышан.

— Спроси у неё самой, тетрарх! Пусть сама выбирает, правитель!

И толпа придворных обрадованно зашумела: «Правильно, это справедливо, она заслужила!»

— Хорошо! Чего бы ты ни пожелала сегодня, я клянусь исполнить твоё желание перед Господом и этими людьми, Саломея!

Все взоры обратились к Саломее. Задумчиво перебирала она глазами лица, и не давала ответа. Словно так и не найдя его, вдруг вывернулась из рук отчима и бросилась вон из шатра. Толпа несколько растерялась. Ирод смеялся. Обратившись к Пилату, сказал фразу, неприятно резанувшую слух прокуратора в очередной раз за этот богатый сменой впечатлений вечер: