Олег Фурсин - Понтий Пилат

Утром, содрогаясь от ненависти к самому себе, проникнутый сожалением о том, что неминуемо её потеряет, он сделал неверный ход. Он обрёк Иоанна на смерть, сам того не желая. Праведник этот был не только частью его игры, он по-своему уважал этого сурового, справедливого аскета, проповедника чистой жизни. Но так уж сложилось, что Пилат приговорил его к смерти. Потому что испугался своей страсти и, отрезая все пути к возвращению, он сказал ей, когда она пригласила его вновь посетить Храм:

— Да простит мне великая царица, но посещение Храма столь часто не входит в обязанности прокуратора Иудеи, и я не любитель повторений, пусть даже таких приятных… Не хотелось бы мне также стать ещё одним твоим любовником, прославляемым Иоанном на всех перекрёстках. Я успел убедиться, что сей праведник весьма прозорлив и мудр, и, во всяком случае в отношении тебя не столь уж не прав, не так ли?

Вот эта фраза и стала началом конца для бедного пустынника Иоанна. Но даже не это иногда вспоминалось прокуратору потом по ночам. Не Иоанн, так Иисус, кто-то должен был сыграть назначенную роль, и сыграет, что бы ни случилось. Почудилось ли ему? Кажется, вначале она вспыхнула от гнева. Но потом, потом, не разглядел ли он боль в её глазах, и сожаление? И если так, то не о них ли она сожалела? Да нет, не может быть, такая распутная, такая жёсткая, такая.

Необъяснима природа человеческих антипатий или, напротив, симпатий. Найти ряд причин, по которым тот или иной человек нравится или не нравится — достаточно сложно само по себе, хотя при определённом логическом анализе возможно. Но и тщательного суммирования всех причин будет недостаточно для объяснения того чувства, которое испытываешь, глядя на любимое существо или провожая взглядом врага. Это область человеческих эмоций, область интуиции, глубинная, неизведанная территория. Нечто мистическое в человеке, идущее из ушедших веков, тёмное и малопонятное наследие предков. Однако достаточно чётко ощущаемое каждым как невидимая граница перед тем, кто не нравится и уже не будет любим. И как отсутствие всех и всяческих границ между теми, кто любит. Но и здесь возможны колебания, перемены, и самые полярные при этом. Словом, странная это область — область человеческих чувств…

Первая же встреча Понтия Пилата с Ормусом поставила между ними невидимую завесу недоверия и непонимания. И это притом, что Понтий поначалу ощутил явное облегчение. Наконец появился человек, который знает массу религиозных установлений, догм, знаком с религиями всех известных Понтию народов, и неизвестных, наверное, тоже. Он сумеет взять на себя ту часть забот, которая больше всего тяготила прокуратора в силу незнания. Кому, как не жрецу, заниматься религиозной стороной дела, а уж обеспечить ему нужную территорию, людей, подчинить обстоятельства — с этим Пилат разобрался бы сам. Его устраивало подобное разделение труда, да и Ормус не производил впечатления человека, пытающегося взять на себя всё, лишив префекта осознания собственной значимости. Напротив, он сразу обозначил свою территорию, и дал понять прокуратору, что уважает его собственную. Места для ревности и соперничества двух умных людей не оставалось.

Но что же, что тогда ему не нравилось? Почему по истечении некоторого времени в каждой беседе возникало это странное и неприятное ощущение? Словно измазался в чем-то липком и мерзком. Или так — лица коснулась клейкая паутина, прилепилась к коже, и, преодолевая брезгливость, вытираешь её, трёшь до покраснения, а неприятное ощущение всё не проходит. Чтобы избавиться от этого чувства, Пилат решил для себя, отпустив гостя, навевавшего на него такую тоску, выбраться к берегу моря. Настроение тут же улучшилось, он ощутил подъём. Он слушал Ормуса внимательно, но невольно возвращался мыслями к предстоящей поездке, отчётливо представлял себе картины купания в море — с Антом, собаками, с отражающимися в воде облаками…

Именно это сопротивление Пилата его влиянию ощущал Ормус, и внутренне испытывал неудовольствие. Не то что бы тот не вслушивался в то, что вещал Ормус. Напротив, тема разговора была интересна и жизненно важна обоим, и ни разу Ормусу не удалось поймать Пилата на потере нити беседы, и все нужные, важные детали были обговорены. И все же, он, жрец, чувствовал себя неуютно рядом с этим человеком, римским прокуратором Иудеи.

Развитая воля жреца напрягалась в попытках захватить душу прокуратора — «ба», но напрасно он представлял себе, как чёрным туманом вползает в тело Пилата, окутывая каждый его орган, как бы становясь его частью, завладевая им. Напрасно он искал взгляда Пилата, чтобы включить сэтеп-са, умение подчинять своей воле, которым владел в совершенстве, чем и был знаменит в Египте, где носителей тайного сверхдревнего знания среди жрецов было немало. Не то чтобы прокуратор отводил глаза от Ормуса, просто думая, разговаривая, двигаясь, был настолько свободен, раскован, что сосредотачивал и взгляд, и мысли там, где это было ему угодно. Даже погружаясь изредка в его глаза, Ормус не ощущал знакомого отступления чужого сознания, подавляемого его, жреца, волей. Словно там, внутри Пилата, была закрытая наглухо дверь, и доступа Ормусу не было и не могло быть.

— Существуют определённые принципы, на которых построен наш мир, — говорил Ормус. — Существуют законы, по которым эти принципы выполняются в подробностях. Значит, должны быть также известные Существа, осуществляющие эти принципы. Люди называет их богами. Боги далеки, они недостижимы для людей, велики и непонятны; эти обитатели невидимых миров бросают лишь свои тени на наш мир. А тени не могут дать представления о тех объектах, которые их отбрасывают Совершенно так же, как земные тени дают слабое представление о предметах, отбрасывающих их: они лишь тёмные силуэты, лишённые всех подробностей, обладающие длиной и шириной, но не глубиной.

— Однако, какие-то представления о богах, в чём-то очень определённые, есть у разных народов, и тогда все они — лишь легенды, мифы? — быстро отреагировал Пилат. — Отражение в нашем сознании господствующих мировых принципов, о которых ты говоришь. И лики богов — отражения темпераментов различных народов, присущего им образа жизни, если я правильно понимаю?

— Что есть легенда, римлянин? Легенда нередко более истинна, чем история, ибо она излагает не факты, часто неполные и незаконченные, а порой и забытые специально, а говорит о гении великих народов. Здесь я с тобой согласен. Истинной истории богов мы знать не можем, но легенды о них есть. Знаешь ли ты, что у многих народов они совпадают в самых важных своих признаках? А это означает, что не так уж неверен образ, нарисованный ими по контурам тени. Они уловили суть по тени, что отбрасывают боги. Легенда — доступная, образная личина, под которой глубокая духовная истина даётся миру. И уж во всяком случае, это единственное, что у нас есть, и это то место, откуда мы начнём свою дорогу, — подвел итог своим мыслям жрец.