Олег Фурсин - Калигула

Бежит, несется во весь дух Феб, навеки напуганный и предсказанием, и его мгновенным исполнением, и вот уже он в кругу света, в одной из таверн, где много людей и есть надежда на защиту…

— Убили! Помогите, убили! Моего хозяина — убили…

А надо ли кричать Фебу, и надо ли просить защиты здесь? Едва ли два человека повернулись лицом к Фебу, хватающему воздух ртом. Да какие! Глаза! Едва ли у тех, уличных убийц, были жестче. Бородатые, немытые, странные люди… Ухмылка какая-то подлая, с намеком, расцветает на лице одного из них, и от этой ухмылки ноги у бедного слуги подкашиваются, он оседает на пол, хватая воздух разверстым ртом… В этой ухмылке — действительно намек: «Шел бы ты, милый, подальше… А то ведь туника на тебе новая, расшитая, и пенула из доброй шерсти… А может, и кошелек у тебя есть, и набит ассами, а то чем другим, весомее? И ляжешь ты невдалеке от своего хозяина, чтоб разделить его судьбу, как положено доброму слуге, заливаясь собственной кровью… Чтоб неповадно было таскаться по нашим пескам тем, кому здесь нечего и делать. Тут — наш Рим, а там — ваш!».

Хозяйка-сирийка, оберегая покой своих гостей, махнула рукой флейтисту. Зазвучали ее кастаньеты, щелк, щелк, щелк…

И в этом звуке — тоже намек: «Нет уж, не у меня! Все, кто добрался в эту ночь до моего заведения, уйдут отсюда живыми и невредимыми. Мне не нужны неприятности с властями, и магистраты не найдут, чем от меня поживиться…».

Ошеломленного Феба подняли по ее приказу, усадили на скамью. Сунули в руку пирожок с сыром. Влили в глотку вино. Он едва ли понимал, что происходит. Потрясая бедрами, на какой-то немыслимый восточный лад, подплыла к нему хозяйка. Сама в греческой митре, глаза разрисованы, причудливый наряд. Пальцы у нее — щелк, щелк, щелк… а губы шепчут:

— Ничего, парень, пересидишь тут у меня ночь, перетерпишь горе с бедой… Утром разберутся, кого там убили, да и убивал ли кто кого? Пьяный ты, парень, померещилось спьяну…

А и впрямь пьяный. Когда уж в третий раз, невзирая на сопротивление, дюжие молодцы насильно влили в рот добрую порцию критского. А Феб с утра за хозяином по его многочисленным делам бегал голодным… Да со страху еще, со смертельного ужаса, как не напиться?

Визжит флейта, сорвалась и понеслась. Цимбалы подняли невыносимую трескотню. Кажется, лопнут уши… Бедра женщины перед глазами, складки одежд развеваются, обнажая тело.

Надо остановить глаза на руках. Руки ее неподвижны, мертвы. Она уже отбросила кастаньеты и словно убила руки. Тело — да, несется, летит, оно в каком-то вихре, но руки — средоточие покоя. И если смотреть лишь на них, мир обретет некоторое спокойствие….

Наконец-то оборвался последний высокий звук. Заглохли цимбалы. Тишина разразилась как благословение богов. Если бы еще не кружилась так голова…

— Песню! Добрую песню, хозяйка, — завопил вдруг бородач, чей недобрый взгляд не так давно вконец перепугал Феба. Где твой Афр, твой старый пест, которому повезло с тобой? Хотел бы я быть на его месте, и уж ты не скучала бы со мной, когда бы твоя ступка встретилась с моей палкой! Где твой повисший…

Словцо, что употребил бородач, не годилось к использованию в приличном обществе. А был ли кто здесь из этого самого общества?…

Толпа загоготала, заулюлюкала, затопала ногами в восторге от произнесенного. Привычная ко всему хозяйка-сирийка не вздрогнула даже. Кивнула головой одному из молодцов, что так рьяно угощали Феба вином. Улыбнулась бородачу нежно, почти зазывно. Подонок явно принадлежал к завсегдатаям заведения, и, видимо, разбрасываться даже такими посетителями не приходилось. Найдется в Субуре не одна крыша, где кормят, поют и танцуют. Несмотря на все запреты, что выставил Риму Тиберий. Ешьте, мол, по домам, в кругу близких и родных, все меньше разговоров. Все меньше тяги к поступкам. Умно, конечно, придумано. Да только Субуры запреты Тиберия не касаются. Те, кто у сирийки в гостях, другим своим домом похвастаться не могут, у них его попросту нет. А ей нужны деньги, как и всем…

Руки у магистратов, пожалуй, коротки, Субуру перекроить. Да и не станут. Император в Субуру не наведывается…

Невыносимо жарко. Стол, за которым сидят посетители, один на всех. Он сложен из кирпича, грязен и залит повсюду вином. Большие глиняные горшки на столе. В них — еда, и кругом по столу ее остатки. Печь никогда не остывает, еда готовится всегда. Вот и сейчас какая-то старуха возится с пирожками, сыплет муку мерой. Все ей не хватает, все она понемножку добавляет муки; недовольно трясет седой головой, упрекая себя в излишней добросовестности. Или голова эта трясется давно, без конца, от старости ее крайней, от немощи? Или то у Феба трясется все — от рук до взора?

Афр — старый, седой, исполненный достоинства воин. Как он скатился до этой трущобы, до непролазной грязи, до сирийки и ее сыновей, прижитых с нею, тех самых, что прислуживают за столом и так щедро, но непрошено льют вино в глотки посетителей? Кто же скажет об этом… Не сам Афр, он не похож на болтуна. Есть в осанке его нечто, говорящее о былой силе и красе, о гордости. Жизнь не лишила воина этих качеств окончательно, насколько это возможно в квартале Субура. Может, правая рука, на которой не хватало трех первых пальцев, или шрам через все лицо, или осанка его, прямая, правильная — кто знает? — питали эту гордость…

Под нежные, тихие на сей раз переливы флейты он запел. О чем? О подвигах былых, о славе римской, но погребенной впопыхах, на полях сражений. Голос его был не слишком хорош, не хватало силы и глубины. Впрочем, того и не требовалось здесь. Если первые несколько мгновений слушатели Афра и уделяли ему внимание, то очень скоро потеряли интерес к тоске, монотонно выплескиваемой певцом в несложном ритме. Кому интересна чужая боль, если она не обернулись криком, бурной пляской, ударом кинжала в ночи? Кровавое или страстное еще могут привлечь внимание жителя Субуры, но не тихая тоска…

Разгорелся страстный спор о достоинствах и недостатках пилума, упомянутого Афром во время пения. Жителю этого квартала неуклюжий дротик, которым трудно достать противника в ближнем бою, был не по душе, но старый воин, бывший соратник Афра, временами навещавший его в заведении, не согласился. Здесь, в Субуре, не утруждали себя приведением тонких аргументов, красивых доказательств. Спор в квартале всегда был громким, кто кого перекричит, кто успеет первым нанести удар. И вот, пения Афра и скорбных переливов флейты стало не слышно вовсе, а слышны только вопли и взаимные оскорбления спорящих. Впрочем, и это занятие не получило завершения. Оно было прервано появлением новых посетителей. Распахнулась дверь, в комнату не вошли, а стремительно ворвались шестеро. Странен был их вид для Субуры. Одеты они скромно, но при этом весьма достойно. Одеяния их, будь то пенула или лацерна, были безупречно чисты. Туники под верхней одеждой, и даже расшитые, а не обнаженное тело. А ведь те, кто уже сидел под стенами сирийки, не числили в качестве имущества даже туники. Бородач, напугавший Феба, предъявлял миру свой обнаженный торс не из любви к наготе…