Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия

— Не женится он на тебе! — уговаривала Наталья. — Невместно ему! Ну а жену приведет? И ты как? Ты и меня пойми, я — мать! Бог даст, найдешь себе ровню, дети пойдут… Своих обрящешь! Вольную тебе даю и серебра в приданое, со знакомым купцом из Коломны отправлю! До Казани тебя довезет. Али воли не хочешь?

Та отчаянно, молча, отрицая, затрясла головою. Пробормотала:

— На дворе буду… Хошь свиней, хошь курей пасти… Глянуть бы только разок на него…

— Глянуть мало! А воля — всего дороже! Любовь пройдет! Проходит, и не воспомнишь потом! Я вот первого мужика своего и ребенка того, покойного, мало и помню. Дети пойдут, и успокоишь сердце! А воля — она завсегда с тобою. По гроб! Дороже воли ничего нет на земле! Пото и воюют, и бьются друг с другом… И роботят друг дружку с того тоже! Над кем иным жажда волю свою показать!

Седь-ко рядом со мною. Вот так! Посумерничаем вместях. Пойми, не со зла я, не со спеси боярской, а — сам не захочет! Стыдиться начнет, приятели-боярчата осудят, жены ихние не примут тебя, на кажном празднестве плакать придет! Станет наш Ванята пропадать на стороне, хмельной приходить, учнет галиться да диковать над тобою! Еще того больней, что и дите не залюбит, поди… Того хочешь? Так уж Господь установил, в своем кругу, в своем племени надобно и супруга себе искать. Там, по крайности, будешь хотя знать, чего и сожидать от ево!

— Я-ить к вашему дому привыкла, боярыня! — шепчет девушка.

Наталья обнимает вздрагивающие плечи, прижимает ее к себе и молчит. Что говорить? Все сказано уже. Ивана, коли оставить ее в дому, на вожжах не удержишь, а и семьи путевой не станет у него с холопкою. Это сейчас — вынь да положь, а сам нравный! В Никиту весь. Ему и сряду, и коня подавай, как у больших бояр! Не окороти нынче, сам матери пенять опосле учнет. Не воспретила, мол… И краснеть станет за жену. Тут не обманывала ни себя, ни ее. Поцеловала девушку, подтолкнула легонько:

— Иди спи! Утро вечера мудренее! — А сама строго свела брови, выпрямилась. — На Масленой Ивана надобно беспременно женить. И то припозднилась уже!

И строга была назавтра, когда собирала вчерашнюю холопку свою. Не давала ни себе, ни ей ослабы. Хотя от молчаливого горя девушки порой заходилось сердце. И уже когда отвезла, когда уговорила торгового гостя довезти девку невереженой до ее родных палестин, когда, на прощанье, купила той плат тафтяной, травами писанный, и целое лукошко в дорогу заедок, орехов в меду и печатных пряников и когда расцеловала на прощание, ощутив соленую влагу слез и смутно помыслив о себе, то ли она делает, что надобно? Ох, то, именно то! И когда отвалила от причала, круша ледяные забереги, объемистая купеческая мокшана, и когда проводила взглядом бегущую по синей холодной воде речную посудину под пестрым ордынским парусом, когда уже ехала назад в старом своем возке, что жалобно стонал и скрипел на всех выбоинах и ухабах подмерзающей дороги, сидя одна внутри, среди кулей и кадушек накупленной на рынке по случаю лопоти, снеди и справы, потребной в хозяйстве, ощутивши, уже в пути, горькое холодное одиночество, тоску по этой молодой и еще такой глупой и такой доверчиво-горячей жизни, представив, вняв, как будет говорить с сыном, когда тот воротит, сияющий, в Островов и будет жадно искать взглядом впервые, быть может, не ее, не матерь свою, а эту мордовскую девушку и не найдет, не обрящет, и что будет говорить он, и что скажет ему она, и подумалось даже, не возненавидит ли он тогда свою старую матерь? Заплакала. Холодными безнадежными слезами старой женщины, счастье которой, всякое, уже назади и невозвратимо!

Дома показалось отвычно тихо. Теперь можно было признаться себе, что уже давно беспокоилась, замечая горячечные взгляды девушки, а когда Иван потянулся к ней…

Она все не находила места себе. Выходила на крыльцо. Поля были голы. Затвердевшую землю укрыло белою порошей, но дороги еще не установились, еще не пошли обозы, не двинулись крестьянские возы с дровами и сеном… Тишина. Редко где взоржет конь или корова замычит. А ей бы сейчас — трудов без перестали, лишь бы не думать ни о чем!

Возвращения сына из Москвы ждала с замиранием сердечным. Минуло Рождество. Приходили дети со звездой. Наталья одаривала всех заедками… Приходили славщики… Иван воротился хмельной, веселый. Сказывая, беспокойно и жадно кидал глазом, ждал, что войдет. Подойдя к поставцу и не оборачиваясь, Наталья сказала ровным бесцветным голосом:

— Отправила я ее. На родину. Вольную дала. И не ищи боле! Не ровня она тебе. А в холопках держать с дитем… — Обернулась. Сын сидел каменный, утупя очи в столешню. — Жениться тебе нать! — сказала твердо. — Чести рода не уронить!

Иван плакал, трясся, положивши голову на стол. Подошла, легко провела по волосам. Дернулся. Ждала, прогонит. Нет, стерпел!

— Приятелей вспомни. Офоносовых! Да узнали б, што мордвинку-холопку взял за себя, проходу б не дали! А на двори держать при живой жене — и грех, и стыд. Понимать должон!

Иван поднял из скрещенных рук жалкое сморщенное лицо:

— Зачем… Зачем… Почто… Хошь проститься на последях! — не кончил, пал снова лицом вниз.

— Муки не хотела лишней. Обоим вам. Простились хорошо. Не сумуй. Бог даст, и мужа найдет по себе доброго!

— Не хочу! — бормотал Иван. — Не хочу боярином…

Мать молчала, гладила по волосам, возразила наконец строго:

— Хочешь! Не хотел бы, дак, как Лутоня, ноне землю пахал.

— В монастырь уйду! — сказал Иван грубым голосом.

Мать промолчала. Подумалось: куды тебе в монастырь! Сидела молча, ждала, когда перегорюет. Он говорил что-то еще, упрекал, грубил. Молчала.

— Мамо! — вопросил наконец. — Я очень плохой, да?

— Ты воин! И батько твой был нравный, поперечный был. А выбрал все же меня!

— Я понимаю, я все понимаю, мамо! А только… — Он опять зарыдал, горько, по-детски.

"Отойдет!" — подумала Наталья. Сама достала из поставца глиняный жбан, налила полную чару меду:

— Выпей!

Иван глянул на матерь недоуменно. Зарозовев, принял и опружил чару. Наталья света не зажигала. Девку, сунувшую было нос в горницу, выслала вон. Еще погодя повелела тихо:

— Ступай усни!

Уже и та была горькая радость, что не отрекся от матери, выслушал, переломил себя… Айк добру ли, что так скоро дал себя успокоить? Как бы Никита поступил на еговом месте? А уж заплакал — навряд! Продолжишь ли ты славу рода своего, сын? Или, ничего не свершив, постареешь, утихнешь, станешь, как все, "ни холоден ни горяч", — по слову апостола? В память Никитину в сыне не хотелось тово!

А женит она сына теперь… Добро, слюбятся! А коли нет? И учнет он тогда поминать свою прежнюю любовь? Одна надея, что телесная страсть скоро проходит, а подчас и не оставляет следов в душе.