Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия

— Для своих затей серебра небось хватает у ево! — ярился Дмитрий и понимал, что не прав. Строились все и, значит, верили в прочность власти, в то, что князь их защитит, а летошнее разорение — лишь нелепая случайность, беда от несогласия воевод: Свибла в осенней беде обвиняли многие.

— Пусть строят! Будет что защищать! — сам домовитый, это князь понимал хорошо.

И все же пришлось печи в тереме пока сложить из простого кирпича, и от иноземного дорогого стекла отказаться на время, и половики постелить в горницах домотканые, свои вместо сгоревших бухарских многоцветных ковров, ц белой посуды, из далекого Чина привозимой, нынче не покупали в княжеские терема. И все это было сполагоря, суета сует и всяческая суета, все то претерпеть было мочно, лишь бы не потерять главного: великого княжения Владимирского, ставшего Московским!

Власть определяет все: зажиток, силу княжества, независимость церкви Русской от угрожающего многоликого натиска латинов. И само бытие языка русского, как верил и знал Дмитрий, впрямую зависело от того, сохранит ли он власть, удержит ли в едином кулаке зависимые от него княжества, те же Ростов, Белоозеро, Кострому и Ярославль, удержит ли Новгород со Псковом, сохранит ли достигнутое превосходство над Тверью и Нижним Новгородом? Пото и на Олега Рязанского посылал рати! Оправдывал тем самого себя, чуя, что с Олегом зарвался и был не прав, хоть и толкали его Акинфичи, всем кланом толкали на эту прю!

Вечерами, когда стихала настырная работа топоров и молодечная наполнялась храпом спящих воинов, Дмитрий проходил в верхние горницы, в укромные и тесные покои жены. Теплилась единая свеча в высоком свечнике, да золотились оклады икон от лампадного пламени. Похрапывала сенная девка в углу. Овдотья лежала без сна, успокоенная, протягивала к нему, выпрастывая из-под одеяла, исхудавшие руки.

— Полежи со мной, донюшка, — тихо просила, — только не трогай меня!

И князь, понимая, что причина болезни жены только он, заставивший ее бежать сразу после родин из обреченного города, молча прятал лицо в распущенных на ночь волосах Овдотьи и тихо вздрагивал плечами в задавленном всхлипе. Жена гладила его по волосам, перебирала буйные княжеские вихры, шептала:

— Ничего, лада мой, ничего! Переживем, выстанем!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В Смоленске мне довелось побывать впервые вскоре после войны. Город был все еще разрушен. Мощная крепостная стена Федора Коня, как бы вылезшая из-под развалин, еще не была отреставрирована и нарезана на аккуратные куски, подобные праздничному торту. Мощно и сурово чередовались кирпичные прясла стен и башни, знаменуя упорную волю России отстоять свои рубежи в борьбе с наступающим католическим Западом. Над центральным собором, подобные пороховому дыму, стремительно летели сизые сквозистые облака. Остатки того, древнего, от четырнадцатого столетия, Смоленска обнаружились в сравнительно невеликом да к тому же и искаженном позднейшими перестройками храме на краю города, на территории бывшей княжеской резиденции. Слава Богу, не было в те поры рядом какого-либо модернового современного куба, были бревенчатые ничему не мешавшие постройки, и небо чистым гляделось над устремленной в вышину главой храма, и я вдруг увидел, узрел все: и яркую непохожесть ни на что прочее — ни на роскошный Владимир, ни на сановитый Новгород, — знак своей, особой, смоленской школы зодчества, и какую-то трепетно-хрупкую устремленность ввысь, и поруганное новоделом изящество, и аристократизм, и гордость, и то головокружительное нечто, словами вовсе не выразимое, но от которого — холод проходит по спине и восторгом наполняется грудь…

Смоленскому княжеству, в иной исторической судьбе способному стать во главе складывавшейся киевской (позднее ставшей киевской!) славянской державы, трагически не повезло. Страна начинала расти и объединяться с окраин — окраинного Новгорода, окраинного Киева. Стоявший в центре русских земель и на скрещении великих путей торговых Смоленск остался как бы не у дел. Долго и могущественно влиял он на судьбы Руси Великой, но укреплялся Новгород, рос Киев, подымалась некогда безлюдная Залесская Русь… И все еще был Смоленск великим, и все еще очень и очень многое зависело от решений его князей, от их могущественной поддержки.

Но вот явилась Орда, но вот из небытия, из лесов и болот Балтии стало стремительно расти Литовское княжество, и Смоленску, добровольно передавшемуся под власть Орды, не то что расти вширь, но и попросту отбиваться от грозного западного соседа становилось все трудней и трудней. А тут и Москва в свою очередь потянулась, уже с востока, к окраинным землям смоленским, отобрав от смоленских Ростиславичей Можайск, а там и на Брянск уже налагая тяжелую руку, а там уже и в споры с Литвой властно вмешиваясь не раз и не два. И княжата смоленские начали разбегаться, искать иных уделов, переходить на службу той же Москве. А хрупкую гордость свою, и гневливость, и спесь, и славу великих пращуров — Рюриковичей — уносили с собою, хранили в памяти, даже становясь порой простыми боярами московскими. Напомним, что и родоначальник ярославских князей печально знаменитый Федор Чермный происходил из смоленских княжат.

Сейчас мы расскажем об одной ветви смоленского княжеского рода, едва не опрокинувшей спустя полвека после Куликова поля весь корабль московской государственности в затеянной ими ради родовой гордыни своей долгой удельной и местнической пре. С московскими князьями эту смоленскую княжескую ветвь связывали давние и не всегда добрые отношения.

Можайский князь Святослав Глебович, родной брат смоленского князя Александра Глебовича и племянник Федора Ростиславича, был захвачен в 1306 году Юрием Московским в плен. Можайск тогда же москвичи присоединили навечно к своему уделу.

Юрий долгое время не знал, что делать с сановитым пленником, пока, по совету младшего брата Ивана, будущего Калиты, не посадил его на Брянский стол.

В Брянске, откуда, кстати, Ростиславичи вытеснили черниговскую ветвь внуков Романа Михайловича Черниговского на второстепенный Оссовецкий удел, князь Святослав схлестнулся с родным племянником, Василием Александровичем. Василий съездил в Орду и привел на дядю татарское войско. Святослав, изведавший и потерю удела, и горечь плена, уперся. Заговорила древняя кровь. Вышел с ратью из города в поле и вступил в бой. А "был он крепок телом и мужественен", — сообщает летопись. Но брянцы выдали своего князя, побежали, и, доблестно сражаясь один со своею дружиной, Святослав пал в бою. Событие это, случившееся в лето 1309/1310-е, по сравнительной мелкости своей не попало бы и в летопись, кабы не случилось в это время быть в Брянске митрополиту Петру, которого "Бог спас": затворившийся в церкви глава Русской церкви избег плена и смерти.