Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия

Старшего, Василия, нет. Одиннадцатилетний княжич, наследник Московского престола, должен вот-вот воротиться. Поскакал с дворским в Симонов монастырь. Баяли, давеча игумен Сергий явился с Маковца. Князь давно приучил себя не обижаться на причуды преподобного. Будучи зван к великому князю, беседует тамо с хлебопеком, почитая то не менее важным, чем отъезд княжеского сына в Орду.

— Батя, а я тоже поеду в Орду, к хану? — Юрко подымает пытливый, разгоревшийся взор, и у Дмитрия промельком проходит в уме: как-то поладят между собою старшие братья, когда его, Дмитрия, не станет на свете? Допрежь того вовсе не думалось о смерти-то! Покойный батько Олексей крепко наказывал: не делить княжества на уделы, не рушить с такими трудами созданного единства земли. Юрко, Юрко! Не тебе, Василию достоит принята вышнюю власть на Руси! Ежели удержу. Ежели не отберут у меня великое княжение Владимирское. Ежели не погибнет все дело Москвы. Батько Олексей! Повиждь с выси горней, повиждь и вразуми малых сих!

А погибнет Василий в Орде? (О таковом и помыслить соромно. А все же?) И тогда — Юрию! Или вот этому, что упорно возится, выбираясь из свивальников, Андрейке. Ежели не погибнет земля. Ежели устоит княжество и не расточится власть, добытая трудами многими и многих… Ежели двоюродник, Владимир Андреич, не подымет какой колготы. (Нет, нет! Только не он!)

Несчастного Ванюшку подводят к отцу. Дергая головенкой, он тоже приникает к коленам родительским, пуская пузыри, трется щекой о руки отца. И у Дмитрия где-то там, внутри, становит щекотно и жарко, как бывает в детстве, когда подступают слезы. Но вот нянька уводит Ванюшку. А что, коли один бы такой вот и остался наследник у него? Тогда что? И кому? Михайле Тверскому? Олегу? И все даром, дымом, попусту, все, что творили батюшка, и дяди, и владыко Олексей, и деды, и прадеды… Не может земля быти без своего главы! И не можно землю кажен раз передавати другому. Пото и погибла великая Киевская Русь! Это из наставлений Олексиевых понял крепко.

— Не погинет тамо? — Не след бы Дуне прошать о таком!

Да ведь и у самого в душе, задавленный, немой, — тот же вопрос. Поступки нового хана, чужого, далекого, из Синей Орды, недавно ни за что ни про что разорившего Русь, кто возможет с уверенностью предсказать? Словно со злосчастного погрома Москвы все воротило на древние круги своя и снова степь, костры, дикая конница, ужас испуганных беззащитных рубленых городов, ожидающих приступа и огня, полонянники, по пыльным степным дорогам бредущие к рынкам Кафы и Солдайи, дабы быть продану и исчезнуть где-то там, в далекой Сирии, стать ли рабом жидовина-купца, служанкой в каменном тереме франкского рыцаря, на-ложницею-рабыней в гареме сарочина-бесерменина или закованным в цепи гребцом на генуэзской галере… Словно вернулось все на столетье назад. Столетье побед и борьбы, столетье катастроф и усилий, и, Господи, до зела ли ты испытал ны? И сколь еще мужества и терпения потребно явить в себе несчастной Русской земле!

Внизу теперь, из обложенных камнем погребов, выносят кожаные мешки с новогородскими гривнами. По двору проводят двинских жеребцов. Проносят в накрытых платами клетках красных терских чилигов и кречетов, обученных на боровую и болотную птицу и дичь. Хану повезут для потехи медведей в дубовых клетках. Все как и прежде, все как и встарь.

Но вот, кажется, воротился Василий. Дмитрий мягко отстраняет девчушек, Соню с Машей, от своих колен, кивает няньке увести детей Юрию, на прощанье, с бледным окрасом улыбки на лице говорит:

— Поедешь и ты. Подрасти маленько! С новым ханом нам вместях долго теперича жить.

Уходят, с нянькою, девоньки, и Дмитрий смутно думает, глядя им вслед, что в недолгих уже годах Соне надобно искать жениха, и ежели бы удалось (и как не хочется, и как бы надобно!) выдать ее за литовского нынешнего великого князя Ягайлу… Да нет, там, слышно, чужая, латынская плетня. И то, что отодвигал от себя, чем небрегал, чему не верил никогда, хоть и говорили и упреждали его многажды святые старцы, — отпадение всей Великой Литвы в католичество, — такожде смутною тревогой вошло в душу.

Кормилица уносит Андрейку. Дуня подходит к нему. Он молча обнимает ее за бедра, прижимает к себе, думает. В глазах щекотно от подступающих слез. Что бы я вершил без тебя, донюшка? Бояре, Дума, дружина, послы, ханский баскак, торговые гости, это все будет потом, а ему сейчас, как в детстве, как в юности ранней, надобно, чтобы его, попросту пожалев, погладили по голове, и это может содеять только она, донюшка, и только перед ней он и может позволить себе на миг быть беззащитным и слабым…

Молча, кивком, он отсылает наконец Евдокию от себя, отрывается от нее, суровеет ликом. Сейчас взойдет сын, и давать себе ослабу нельзя.

На улице холод и солнце. Яркое горячее весеннее солнце, а земля в снегу, и Москва-река еще скована льдом. Холодный северный ветер не дает пройти ледоходу. Василий входит разгоревшийся с холода, глазенки блестят. Сын, сын! Того ли я хотел для тебя? Мыслил ли отсылать старшего сына ханским заложником, как в прежние, недобрые времена?

— Слушай бояр! — наставляет отец. — Перед ханом не заносись, а и себя не низь излиха. Москву сожгли, язык не порушили! Дядя твой, Владимир Андреич, вишь, разбил тогды татар, дак живо ушли прочь. После битвы на Дону не токмо мы, а и они нас страшат! Так что… — И не знает более, что сказать.

— Батя, а ты великий воин? — прошает сын. И так жаждется, и так бы надо сказать, что да, конечно, я… И не может! В миг сей, миг прозрения истины, не может…

— Я в твои годы, — говорит, — ратью уже руководил. Великое княжение Владимирское добывали!

— У суздальских князей? — уточняет отрок.

— У них. И женился потом на матери твоей. И вот — ты! А в Орду ездил еще поранее того! С батькой Олексеем! — И замолкает Дмитрий. Не ведает, что прибавить. Батьку Олексея в ту пору держали в затворе, в Киеве, чуть что и не уморили той поры! А ведь и с владыкой Олексеем ездили в Орду. Было! — Не робей тамо! — повторяет. — В седле татарском сидишь, откидывайся назад, так легше. На охоту там будешь ездить с ханом, да и самому… Нет, сын, я не великий воин. Воин — Боброк! Да и он ныне плох, бают, болесть у ево долгая…

— Не то бы он и хана Тохтамыша разбил? — прошает Василий.

— Нет, — усмехаясь горько, говорит Дмитрий, — нет! И ему не разбить! Силы там — что черна ворона! Пото и едешь в Орду. Великое княжение нам ся терять не след!

— Ты ведь рубился на Дону! — упрямо, с ревнивым упреком повторяет сын. Похвала его невольно приятна Дмитрию.

— Не я один, — отвечает.

— Все одно! — супится Василий. Ему надобно, чтобы его отец был героем и воином.

И, неволею подчиняясь сыну, Дмитрий досказывает: