Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия

И князь подтвердил, кивая:

— Война! Посылаю Федора Ростовского на Двину!

— Выдюжит? — поднял заботный лик боярин.

— Должон! — не уступая, отозвался Василий. — Нам князя Владимира Андреича не можно отпустить из Москвы! Здесь надобен!

Опять помолчали. Оба, молча, подумали о Витовте.

Новогородское посольство было отпущено из Москвы в начале Великого поста. Пасха в этом году справлялась двадцать второго апреля, и вечевой сход всего города состоялся как раз на Великий день. В обращении к своему архиепископу новогородцы заявляли:

"Не можем, Господине отче, сего насилья терпети от своего князя Великого Василья Дмитриевиця, оже отнял у Святей Софеи и у Великого Новагорода пригороды и волости, нашю отчину и дедину, но хочем поис-кати Святей Софии пригородов и волостий!"

На Торговой стороне, на Ярославовом дворище, бил и бил вечевой колокол. Увязавши в торока брони, нагрузив телеги рогатинами, сулицами и иным ратным и снедным припасом, выходило из городских ворот пешее новогородское ополчение. Коней вели в поводу, иные сидели на телегах, свесивши через грядку ноги. Путь предстоял не близкий: на Двину, к Орлецу-городу. Владыка Иван стоял при пути, благословляя уходящую трехтысячную новогородскую рать.

Воеводами были на этот раз посадники Тимофей Юрьевич, Юрий Дмитриевич и Василий Борисович. Все испытанные в боях воеводы. Да и ратные: дети боярские, житьи, купеческая чадь, были на этот раз не из черни, не шильники, не христов сбор, а лучшие люди республики. Все понимали, что война предстоит нешуточная и многодневный путь — только приступ к тому, что ожидает их на Двине.

На Вели нотогородское войско встретил владычный волостель Исайя, сообщивший им, что на тот самый Великий день, как состоялся в Новом Городе вечевой сход, наехали московские воеводы "Андрей с Иваном, с Микитиным и с двинянами" и разорили принадлежавшую Святой Софии волость Вель, взяли "окуп на головах", а от великого князя приехал на Двину в засаду князь Федор Ростовский: "Городка боюсти и судити, пошлин имати с новогородских волостий. А двинские воеводы, Иван и Конон, со своими друты, волости новогородские и бояр новгородских поделиша собе на части".

Исайю трясло. Он пил, обжигаясь, горячую жидкую уху, сваренную на походном костре, то и дело пугливо озираясь, все еще не вполне веря, что встретил своих, что угрюмые бородатые лица, обступившие его, люди в оружии и бронях, это свои "новгородчи", — столько страхов натерпелся за тот месяц с лишком, что протекли до подхода новогородской рати.

Светлая северная настороженная ночь с негаснущею розовою зарей по всему окоему обнимала стан. Сонно молчали деревья. В широком прогале лешего леса открывались первозданные, сине-зеленые холмы и таинственно мерцающая река, точно жидкая лунная дорога, пролитая на землю.

— Ростовский князь в Орлеце?! — строго вопрошал Тимофей Юрьич, встряхивая Исайю за плечи. — Ну, ты отдохни! — отпустил он наконец владычного волостеля.

Новогородские воеводы, переглянувшись (стан уже спал, выставив сторожу), собрались у костра. Посадник Юрий Дмитрия узорным воеводским топориком с золотым письмом по лезвию колол сушняк, подкидывал в костер. Неровное бледное пламя металось, с едва слышным треском пожирая замшелые ветви и куски коры. А вокруг, окрест, стояла тишь. Такая тишь! Не шумела река, молчали спящие птицы, не шевелился ни веткою, ни единым листом стоящий по сторонам лес, и только негаснущая заря висела над ними, как тысячи лет назад, когда по этим холмам бродили, с каменными топорами в руках, одетые в звериные шкуры косматые древние люди.

Тимофей Юрьич, уединясь, чертил что-то обугленною веточкой на расстеленном куске холста. Потом позвал:

— Глядите, друти! — Три головы склонились над самодельною картою. — Вот тута Вель! А тута вот, надо полагать, нас и сожидають в засаде! А мы воротимси Кубинкой, горой ле, али вот тут, на озеро Боже, оттоль к Белоозеру… Следите, други? Тамо нас не ждут! Оттоль по Кубенскому озеру…

— На Кубену? — поднял Юрий Дмитрия загоревшийся взор.

— Ну! На Кубену, на Вологду… А воротимся, пойдем не Двиной, а Сухоною, в насадах! Микифора пошлем с молодцами, пущай насады да лодьи готовит на Сухоне, сколь мочно, и по воде, плывом, на Устюг. А уж от Устюга к Орлецу! Тута нас ницто не остановит!

Тимофей откачнулся, довольный. Юрий с Васи льем Борисовичем разглядывали чертеж. Василий считал, загибая пальцы, потребное время, шевелил губами. Получалось!

Тимофей Юрьич, швырнув в огонь сухую ветвь, откинулся совсем на спину, мечтательно глядя в негаснущее небо.

— Славно тута! Тихо! Не етая бы пакость, покинул Новый Город, остался в Заволочьи жить! Рыбу ловил на Двине… Красную!

— А по зимам тамо тьма: солнце едва проглянет, как мороженый шар прокатит по краю неба, и все! — возразил Василий Борисыч. — Бывал я на промыслах! Рокана закуржавят, рук не сдынуть! Дак ищо, в поветерь-то, когда и льдину оторвет, и носит их, бедных, по морю, доколе не потонут али голодом изомрут! Тоже не мед!

— Всюду не мед! — возразил Тимофей. — А — воля! Простор! Ширь-то какова! Здешнюю землю словно бы Господь только-только ищо сотворил!

Все трое вздохнули. Через несколько дней им лезть на валы, бревном вышибать градские вороты, будут резня, кровь и смерть, будет ярое пламя плясать над кровлями ограбленных хором… Чтобы потом сесть у себя, в Нове Городе, в рубленом красовитом тереме. Из резного, рыбьего зуба, кубка, оправленного в серебро, пить багряное фряжское вино, запивая жареную кабанятину, узорною вилкою брать с тарели куски дорогой рыбы или, открывши старинную кожаную книгу в дощатых, украшенных по углам серебром переплетах, с узорными жуковиньями, честь про себя, шевеля губами, "Девгениевы деяния", "Амартола" или "Жития старцев египетских"… Да набивать сундуки добром, дорогими мехами, сукнами и бархатами заморскими, да ходить в церкву, свою, самим строенную на заволоцкое серебро, да ростить сыновей и внуков, сказывая им о чудесах Севера, о розовом небе, о сполохах, об одноглазых людях, аримаспах, о заповедных горах, за которыми — земной рай…

И что дороже всего и ближе сердцу? Зажиток, полные сундуки, сытое теремное тепло? Или эти походы за серебром, ворванью, мехами и рыбой, ночлеги под открытым небом у дымных костров, многочасовая гребля, стертые до мяса руки, заполошный зык и вой режущихся ножами ратей, и удаль, и кровь, и смерть? И это розовое небо, и тишина! Тишина пустых, заколдованных древних просторов, куда тянет душа, куда уводит — были бы силы! — за разом раз неспокойное сердце, не за серебром, не за мягкою рухлядью — за хмельным неоглядным простором холмистых неведомых далей, чистых рек и сказочных, не достижимых при жизни чудес.