Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия

Сему не внял, сего побрезговал владыка Олексий, приблизив к себе и возвеличив лесных молчальников. Не молчать, глаголать миру должен пастырь Божий! Нести слово, нести глаголы святых отцов, яко воду живую духовно жаждущим! Тако велел Горний Учитель! Пото и явил себя в силе и славе на горе Фавор избранным из апостолов своих! В силе и славе явил, неземным светом одеян, и устрашились даже те, избранные, упавши на лица свои, не в силах выдержать горняго света земными очами!

Они же, молчальники, глаголют, яко каждый возможет узрети божественный свет, кто молит Господа в уме своем. То — лжа!

Почто воздвигают храмы? Почто красотою, и ужасом, и глаголами хора вседневно являют силу Господню? Да, ужасен Господь! Да, первое, что должен воспринять всякой смерд, — страх Господень! Тогда стоять Церкви! И власти стоять!

Попомни, княже: един муж и возможет явить миру талан святительства в рубище и наготе, но не все! Не Церковь! Не милостыню собирать призван пастырь у паствы своея, но дар, с трепетом и почтением преподносимый! Токмо тогда Церковь земная выстоит в веках. Токмо тогда!

Пото и дерзаю аз, многогрешный, говорить о власти и власти алкать! Не для себя! Земной век краток у каждого! И нет у иерея наследников, кому бы передать накопленные сокровища. Церковь, одна Церковь наследница наших богатств! Власти жажду, прошу, алчу, требую и добиваюсь ради единого лишь строительства церковного! Так, княже! Токмо так! Пото, дерзну помыслить, и преподобный Сергий отрекся служения церковного: ибо не по плечам ему ноша сия!

Митяй даже встал, ораторствуя. И, неволею, завороженный, поднялся князь. Так они и стояли, один — кидая князю и миру высокие слова, другой — ловя и внимая. Митяй говорил и знал, что князь внемлет ему, что Дмитрий вновь и опять в его руках и вновь пойдет просить, умолять, настаивать, пока не сокрушит упрямого старца.

Токмо одно утаил Митяй от князя своего, одного не сказал, того, что к нему накануне отай являлись генуэзские торговые гости. Один — знакомец давний, а второй — вовсе не знакомый ему. Хвалили, одобряли, оставили серебро, много серебра! Обещали, ежели так придет, свободный проезд через земли хана, невзирая на нынешнее розмирье с Ордой. И вроде ничего не потребовали, что и было самым опасным, ибо для чего-то он надобен был хитрым фрягам, нежданно предложившим ему столь надобную в этот час помощь в борьбе с Киприаном, прозрачно намекая, что и будущее поставление его в митрополиты всея Руси почти у них в руках.

Митяй успокоил себя тем, что фрягам ненавистен Киприан как ставленник свергнутого патриарха Филофея и тут-де интересы их и московского князя Дмитрия случайно совпали… Но серебро-то он принял! И князю о том не сказал. А за "случайно", за "просто так" никто не дает серебра! И в том была его первая, пусть легкая, пусть чуть заметная измена князю.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Дмитрий на этот раз превзошел самого себя. К митрополиту Алексию были посыланы оба Морозовых, старик Елизар и Иван Мороз, Акинфичи являлись чуть не всем родом, пробовали уговорить владыку Федор Кошка и Афинеев, Зерновы, все трое: Иван Красный, Константин Шея и Дмитрий Дмитрия, все пребывали у него. Самого Тимофея Василича Вельяминова уговорил князь сходить ко владыке. Значительнейшие роды, самые сановитые бояре, так или иначе уступавшие велению и мольбам великого князя, ибо слух о том, что игумен Сергий устранился Алексиева выбора, стараниями Митяя распространился уже широко, и сбитые с толку (Сергия они бы приняли безо спору) бояре, кто с охотою, кто без, уступали воле великого князя. Иные, многие, впрочем, вздыхали с облегчением, получая раз за разом твердый отказ владыки… Дмитрий и сам, не по раз, ходил к своему духовному родителю, выстаивал часами, словно упрямый бычок, но уговорить владыку не мог.

Меж тем к позднему лету вовсе испакостились отношения с Мамаем. Рати, во главе с великим князем Дмитрием, ходили под Нижний стеречи татар, потом были возвращены. Потом совершилась горестная резня на Пьяне и, уже в начале зимы, ответный поход русичей на мордву…

Алексий слег Святками. У него ничего не болело, только слабость одолевала смертная. Несколько раз шла носом кровь, и крови той было уже мало. Владыка весь высох, истончал, дремал, в тонком сне воспринимая все шорохи и скрипы и тотчас открывая глаза, когда Леонтий или кто из обслуги крадучись заходил в покой. Ему все труднее и как-то ненужнее становило отбивать несносно настойчивые происки князя. Теперь, уходя в дальнюю даль, готовясь к переходу в горние выси, видел он остраненно и особенно ясно, что Митяй или подобный ему иерарх когда-нибудь обязательно победит, а с тем вместе одолеет плотяное, земное начало и Церковь Божия обмирщится, падет жертвою собины, мелких чувств и дел, зависти, чревоугодия, гордыни и злобы. Но пусть не теперь, не при нем и не по его попущению! Ведал он теперь и то, почему отрекся Сергий, и уже не судил далекого друга своего.

Они простились. Уведавши незримый иным и неслышимый призыв Алексия, Сергий пришел на Москву, к Алексию, с племянником Федором. Они сидели молча у смертного ложа владыки, потом Федор по знаку Сергия на цыпочках вышел. Они остались одни.

— Единым летом пережил я князя Ольгерда, — прошептал Алексий, и тень скорбной улыбки тронула его полумертвые уста. — Умер крещеным. Вкупе предстанем Господу! Сергие! Иное грядет! И аз уже не узрю новизн, коих, не ведаю, должно ли мне и узрети… Ты еси… В руце твоя… да не угаснет лампада!

Он говорил не то, не так, речь уже не была ему подвластна, но Сергий понимал и серьезно, молча кивнул головой. Да, он оставался едва ли не один от того смутного и, теперь яснело, великого времени, когда отчаянными усилиями немногих создавалось то, что призван он охранить и передать умножившимся другим: Святую Русь.

Он наклоняется, троекратно целует сухие, едва теплые уста и ланиты верховного пастыря Руси. Ждущим тоскующим глазам отвечает строго:

— Владыко! С миром отыди света сего! И верь, Митяй не станет наследником твоего престола!

Сергий ведает и иное, но иного не говорит умирающему, дабы не огорчать из лиха. И сверхчувствием странника, покидающего временный мир, Алексий понимает невысказанное и благодарно смежает вежды.

"До встречи!" — думают тот и другой. Там, в горних высях, где души, освобожденные от бренной плоти своей, познают друг друга, там встретятся вновь эти две души, прошедшие рука об руку тернистый путь земной заботы и славы.

Сергий еще раз, широко и неспешно, благословляет умирающего. Нить духовных забот, живая нить, без которой все земное и тварное лишь мрак и сугубое беснование плоти, теперь в его руках. И судьба земли, судьба Руси, святой и грешной, и все равно святой, ибо способной на подвиг самоотвержения — тоже. И это знает мир, лежащий окрест: бояре и смерды, духовные и миряне, это знает хищный зверь в лесу и не тронет, обойдет путника, это знает ветер, знает метель, приготовившая ему укроистую тишину под высокими елями бора и необманный путь сквозь снега… А те, кто не ведают, не чуют этого, как тот же Митяй… да ведь кабы у дьявола не было части в Русской земле, не надобно было бы и побарать его всечасно!