Павел Винтман - Голубые следы

4. С сожалениями, повторяю [неразборчиво] дважды — ты права. Надо их чем-нибудь заменить. К примеру: «Другой небрежно поднял плечи». Что это за сомнения? Очень просто. Сомнения в том, следует ли уйти из города.

5. Права ты также и в отношении строки «клянутся, исполняют гимны». Слово «исполняют» жуткий прозаизм. Что же касается самих «гимнов», то это, конечно, уступка романтике и поражение реализма, однако мне захотелось почему-то наградить храбрецов чертами фанатизма. Посмотрю, как развернется картина баррикады. Если не сумею оправдать [неразборчиво] ее защитников, гимны придется выбросить… [5] Строка, о которой речь, в публикуемом в этой книге отрывке опущена.

Теперь о твоих словах «О серой шинели и о судьбе поколения». Оказывается, что общая судьба молодых еще далеко не общая судьба. Кроме меня да тех, кто ушел в армию в первые дни по комсомольской мобилизации, все мои сокурсники были эвакуированы из Харькова в Самарканд, а ныне находятся в Ташкенте… У меня к ним и чувство зависти, и чувство недоумения: как можно продолжать изучать язык и литературу в такое время. Во всяком случае, написать им сейчас почему-то меня не тянет. Очевидно, я это сделаю уже тогда, когда буду лейтенантом, долго этого ждать не придется…

Ну, о чем еще написать, о погоде, что ли?

У нас — зима. Небольшие морозы, но с сильными холодными сырыми ветрами. Много приходится быть в поле и без зимнего сильно мерзнем. Дали нам, правда, шлемы (будёновки), и я сам себе достал поганенькие ватные перчатки, но все это мало помогает, потому что мерзнет главное — ноги. А они постоянно мокрые, их негде обогреть, и невозможно просушить портянки. Это единственное уязвимое место в броне моего стоицизма. В остальном все по-старому, все вполне терпимо.

На этом я закончу.

Целую крепко.

Твой Пин

3.01.42 г.

Здравствуй, родная моя!

Я так давно тебе писал, что уже даже не помню, когда это было. За это время в нашей жизни произошли большие изменения, произошел целый ряд событий: а) Начался Новый год; б) Родилась наша дочь; в) Мне присвоили звание лейтенанта и направили пока что в Чкалов в распоряжение штаба Южно-Уральского военного округа. Куда нас денут дальше, одному богу известно. Да здравствует телеграф, давший мне возможность узнать и откликнуться на эти события, ибо написать письмо ввиду чрезвычайной загрузки выпускными экзаменами не было никакой возможности. Экзамены я сдал; на «отлично», сдал лучше всех, за отдачи приказа на атаку получил благодарность от присутствовавшего на экзамене командующего САВО генерал-майора Курбаткина…

Родная моя! Как это все неудачно получилось, что именно теперь я лишен возможности получить от тебя весточку и что вообще это, вероятно, последнее письмо, которое к тебе нормально дойдет, потому что брошу я его в Ташкенте, а из Европы письма ходят крайне неаккуратно. День в Ташкенте попытаюсь использовать для телефонного разговора с вами, чего бы это ни стоило, но я этого добьюсь.

На этом вчера я вынужден был закончить. Вот я и в Ташкенте. Поговорить по телефону не удалось, но черт с ним! Все равно голос по телефону твой не узнать, да и слышно было бы, вероятно, плохо. А впрочем, как жаль…

Сижу сейчас в комнате Тольки Барана и спешно дописываю письмо, потому что через час отходит поезд, и я могу опоздать… Посылаю тебе мою фотокарточку. Говорят, что я неплохо получился. С дороги буду писать еще и, наверное, чаще, а это письмо хочу бросить тут, чтоб оно скорее дошло.

Целую тысячу раз, привет всем, всем и в первую очередь нашей Инге.

Твой Пин

9.01.42 г.

Вот я прибыл — в Чкалов. С дороги, хотя и хотел написать, но так-таки не написал. В вагоне было темно, на душе скверно и писать положительно не хотелось. В Чкалове я не остаюсь, направлен в г. Бугуруслан. Место знаменитое — чапаевским именем славное… Кем я буду, мне до сих пор неизвестно, знаю только, что направлен в стрелковую дивизию, которая начинает формироваться…

Написал в поезде маленькое стихотворение, которое привожу:

Привет всем и всем. Целую крепко-крепко свою единственную, свою подругу и свою маленькую дочь.

Твой Пин

15.01.42 42 г.

Моя бесконечно близкая!

Вчера отправил тебе письмо, а сегодня пишу второе. Причин этому несколько, а главное — то, что отсутствие конвертов лимитирует размеры письма, а писать очень хочется и пока что есть о чем. Думаю, впрочем, что ты не протестуешь, тем более, что неизвестно еще, сумеешь ли ты мне ответить так скоро, ведь телеграммы идут сейчас столько, сколько и письма, а письма идут долго. Во всяком случае, я здесь пробуду не меньше месяца…

Зинуся! Как это чертовски неудачно совпало — мой выпуск и события нашей жизни. Ведь я не только не знаю дня рождения моей девочки, не знаю твоего самочувствия, не знаю ее имени — я еще и телеграмме, в которой говорится, что ты здорова, а она существует, не доверяю как следует, — слишком мало времени прошло от твоего письма, полученного 20, и телеграммы от 25, и ты за это время не могла еще выздороветь. Кроме того, телеграмму можно послать и без тебя, а вот письмо дело другое. Да и вообще, что говорить… Между нами такие расстояния, что страшно делается. Боже! вот опять уже нет места и можно только написать одно слово: Люблю.

Твой Пин

23.01.42 г.

В прошлом письме я тебе писал, что у нас стоят морозы 40°. Сведения мои несколько устарели. Сегодня у нас 61°. Или нечто вроде того, стоят вот уже неделю и нельзя сказать, что это содействовало высоте моего морального состояния, тем более — работа уже началась, а валенок еще нет… Сколько мыслей — и все печальных. О нашей разлуке, о нескорой встрече и даже о нескорой весточке от тебя… Тоска меня сегодня совсем заела, но «Если что велико, — так это коэффициент полезного действия грусти на душу поэта». А поэтому кончаю с презренной прозой и перехожу на стихи…

Увы, увы, для второго стиха опять не осталось места. Отложим до следующего. Утешайся пока тем, что это лучшее и самое искреннее. Я только молю бога, чтоб все было так, как и написал. Целую всех. Привет взрослым, и вся моя любовь — тебе и дочурке.

Твой навеки Пин

P. S. Ты еще раз мне снилась. Это единственное мое счастье.

21.02.42 г.

Девочка моя! Хорошая моя, единственная!

Как я рад, что, наконец, получил твое письмецо, что у тебя все в порядке, что существует наша милая, хорошая дочурка, наш Галчонок. Что касается этого имени, то я не возражаю… Хоть и жаль расставаться с мечтой о гордом имени Инга, сверкающем, как весенняя льдинка, и звонким, как ее падение, но твои возражения тоже имеют под собой почву, особенно последнее; но мне смешна огульная ненависть к немецкому. Наверно, я никогда не научусь ненавидеть кого бы то ни было. Что касается твоего пожелания — не дрогнуть перед лицом врага, то оно делает тебе честь, но не делает чести мне — неужели ты во мне сомневаешься? Ведь это вещи, которые сами собой подразумеваются в наше время, время мужественное и суровое. Полковая школа явление временное. Выпущу командиров отделений и приму одно из подразделений полка. Какое именно — точно еще не знаю, но поговаривают, что я назначен командиром, не то помощником командира роты противотанковых ружей…