Геннадий Прашкевич - Иванов-48

«Я вашу литературную критику читал…» Да не читали вы, гражданин Сергеевич, мою литературную критику, она вся в моей голове…

«Книгу написать легко, любой человек книгу напишет, если захочет…»

Но вдруг тепло прошло через сердце. «Книга выйдет, примут вас в Союз писателей»… Раз гражданин Сергеевич так говорит, значит, так, наверное, и будет; эти многое предвидят…

Запутавшись в размышлениях, поднялся на второй этаж редакции, толкнулся в прокуренный кабинет. У Филиппыча сразу морщины поехали вниз по щекам.

Не спрашивая, плеснул в стакан из чекушки, вынутой из стола.

— Вчера заходил в книжное издательство. — Прищурился, как черепаха, на Иванова. — Вроде готовы принять решение. Потерпи. Вроде собираются выпустить твою книгу. Были у них вопросы, это само собой, но какие, точно не скажу.

Лицо у Филиппыча было простое, морщинистое.

— Считай, повезло тебе, Иванов. Если ты где-то и проштрафился, спустят на тормозах. Ну, вырежут пару страниц, зато подпишут книжку в печать. Есть такой приказ по Главлиту, до сих пор не отменный. Называется «Об исправлениях в тексте». Совсем необязательно уничтожать вредную книгу, если вредности в ней всего-то на пару страниц. Рачительным хозяином надо быть, книга денег стоит. Из верстки порченые листы легко убрать, а если книга вышла — тоже ничего. Библиотекари вырежут.

Иванов закурил и представил Полину с острыми ножницами.

— Ты еще молодой. Ты о спецхране, может, и не слышал. — Филиппыч покачал пегой головой, прищурился, спустил по лицу морщины. — Нынче в спецхране много книжек томится. А как иначе? Приходится прятать. У нас есть такие невыдержанные люди, что, увидев где-нибудь неправильное, скажем, начальник неверно себя повел или школьник-пионер проштрафился, обязательно раскудахтаются. А врагам только это и надо. — Филиппыч как-то особенно посмотрел на Иванова, кривовато ухмыльнулся. Решил, может, что уже лишнего наговорил, перевел разговор на автографы. — Я однажды Шолохову написал. Собирались перед войной переиздать «Поднятую целину». Написал: «Согласны ли Вы на переиздание, Михаил Александрович?» Знал, что бы ни ответил Шолохов, хоть три слова, писать все равно придется, вот и получу автограф классика. «Уважаемый Михаил Александрович, — написал, — согласны ли Вы с нашим предложением?» Ожидал пусть самого короткого, но письма. А Михаил Александрович — человек не простой. Он вернул мне письмо, только синим карандашом подчеркнул в нем слово согласны .

— Зато у меня автографов скотника Ептышева немеряно.

— Ну, что есть, то есть. В этом ты — везун.

Вот о чем надо говорить о цветах брусники они крохотные с комарика их нюхать надо приезжайте будем нюхать цветы не водку пить радоваться.

Так писал селькор Ептышев из села Мошково.

У меня кот живет черный как деготь помогает бороться с бессонницей тоже нюхает брусники листы делает вид что не нравится.

И лиственница стоит за окном траурная с черными шишечками будто всех близких похоронила зато летом и весной зеленее этой лиственницы ничего нет.

Бабка Щукина умеет засахаривать веточки этой лиственницы всю войну так делала только сахару нет.

Хочу бороться за мир чтобы траура никогда не было пусть синички мирно сидят на проводах разглядывают линию электропередачи изучают направленное движение электронов.

А скотники Федор да Степан вчера опять драку затеяли из-за книжки партизанской про железный поток.

Только недолго дрались пришел скотник Ты и отобрал книжку.

— Зачем им «Железный поток»? — удивился Иванов.

Филиппыч занюхал водку надкушенным пирожком.

— Этому Ты всякие книжки нравятся… Точнее, не книжки, а их названия… Ходит в библиотеку со своей личной амбарной книгой, вносит в нее названия… Потому и «Железный поток» отобрал, чтобы вписать… Такое увлечение…

— Выходит, начитанный человек.

— Где это ты видал начитанного скотника?

— Так пишет же селькор, что скотник Ты Серафимовича отобрал.

— Отобрал на свою шею.

— Да почему? Героическая поэма!

— Да потому, что это одно из первых изданий.

— Ну и что? Если и так, «Железный поток» в школе изучают.

— Школа школой, — пояснил Филиппыч, с каким-то особенным интересом разглядывая Иванова. — Смотрю, тебе уже получше, да? А то пришел совсем бледный. В школе «Железный поток» изучают по вычищенному изданию. Был в свое время специальный циркуляр Главлита. «Ввиду того, что комкор Е. Ковтюх, являющийся героем произведения А. Серафимовича „Железный поток“ под именем Кожуха, разоблачен как враг народа, настоящим Главлит предлагает: изъять из библиотек и книготорговой сети все первые издания книги».

Филиппыч удовлетворенно хмыкнул:

— Дошло? Ты еще молодой. Думаешь, выиграли войну, так теперь обо всем болтать дозволено? Вот уж нет. Про знаменитого машиниста ты правильно пишешь, сам учишься и другим помогаешь. А вот писательница Вера Инбер в Ленинграде сочинила рассказ «Клопомор» и включила в свою книгу. Ничего особенного в этом рассказе не было, только в одной из комнат висела на стене вырезанная из журнала картинка: «Эйфелева башня и товарищ Л. Б. Каменев». Дошло? Вот и отправилась книга в спецхран. Ты, Иванов, в своих рассказах с именами известными не играй. Некоторых тянет, а ты не играй. Ну, цветочки, открытки, куда ни шло, известных имен не трогай. Мы ведь не знаем, кто из тех, кто сегодня красуется на портретах, уже, может, тайно встал на путь вредительства, а?

От этих неожиданных слов по спине Иванова пробежал холодок.

— Вот, помню я, был такой поэт Клычков, — закурил новую папиросу Филиппыч. — Не злой, но настырный. Я его по Ленинграду знал. Писал троцкистские и кулацкие стишки. Ну, сам-то, конечно, не знал, что пишет стишки именно такого направления, но ему указали. А книгу изъяли из магазинов и библиотек. Тогда Клычков самолично явился к начальнику Главлита Лебедеву-Полянскому и с порога стал орать. «Вы только посмотрите, что пишут в газетах! — стал орать. — Разве я кулацкий писатель? Нет, вы мне прямо скажите, товарищ Полянский, вам я поверю, вы — человек ответственный». А Полянский ему: «Конечно, Клычков, ты писатель троцкистский и кулацкий. Советские газеты не врут. Как тебя еще называть?». А Клычков еще громче: «Мне что же, нельзя теперь жить в Советской России?». А Полянский: «Почему же нельзя?» — «Так меня везде лают троцкистом и кулаком!» А Полянский в ответ: «Ну и что? По делу лают. А жить — живи. У нас и кулаки пока живут». — «Но я же стихи пишу!» — «Троцкистские и кулацкие, — покачал головой Полянский. — Ты, Клычков смени род занятий».

— На скотный двор ему, что ли?

Филиппыч только покачал головой.