Геннадий Прашкевич - Иванов-48

— Так у нас другого и нет.

— А ты сходи на ферму, — рубанул рукой, не поверил Яблоков, — там наши татаре на своем языке гуторят. Спросишь — о чем? Они, само собой, перейдут на русский, только зачем нам все эти хитрые временные повороты? Если ты советский человек, не прячься за бурятско-татарский. Ты изначально говори на едином сталинском языке, он всем понятен — и простому скотнику и председателю. В сталинском языке ничего лишнего быть не может, одни понятности. А у тех же скотников не только какой-то там свой язык, у них мат-перемат, коровы краснеют. Пора с этим кончать! — решительно рубанул воздух председатель.

И спросил:

— Кто за переименование всех нынешних языков в один — сталинский?

В воздух дружно взметнулись крепко сжатые кулаки, даже кепка чья-то взлетела.

— Эй, председатель, — крикнули из последнего ряда, — а скотина как? Она ведь к нынешним языкам привыкла.

— Это пусть скотники теперь думают. Они приучили скот мычать по-скотски, пусть теперь сами этим займутся. Что такое наш Новый Советский Человек в селе Радостном? — Спросил Яблоков, бывший Подъовцын, и сам ответил: — Наш Новый Человек в селе Радостном ничем ненужным не интересуется. Он не преклоняется перед иностранным, не пьет, любит трудиться. Раньше-то как? — строго объяснил председатель растерявшимся вконец членам Тройки. — Раньше ободрал кнутом быка, он вроде и успокоился. А на самом-то деле бык не успокоился. Ох, бык совсем не успокоился. Он живой, он зло затаил. Это у него, как у человека. Обидели, сердце стучит. Рано или поздно бросится такой бык в толпу, пороть рогами и татар, и русских, и бурятов. Так что только переименованный скотник, это ясный факт, найдет дорогу к переименованному скотскому сердцу.

— А что наши гости из центра скажут? — невысокий вскудлаченный мужичонка рывком сорвал с головы кепку кожаную, клинышками. — Я вот сейчас числюсь в селе Радостном как товарищ Степан Вишневой. Красиво числюсь, мне нравится, так общество захотело. А раньше по матери был Мертвищев. Мертвищевых, скотников, у нас — полсела. Зачем в будущее пускать с такой фамилией? Я не спорю. Вишневой — это по-сталински!

В накуренном зальце насторожились, начали переглядываться.

В окно тревожно несло запахом навоза, ну и другого чего-то, может, смрадом чудесным одуванчиковым. Председатель сельхозячейки выпрямившись, сурово вгляделся в лица сельчан.

— Если нет больше умных вопросов, будем считать дело решенным. С этого самого момента, не раздумывая, все как один переходим на новый язык — чистый, коренной, сталинский.

Еще суровее обвел взглядом зал.

— Вот гости к нам из центра пожаловали. Осматриваются, всему дивятся. Центр от нас далеко — как до Луны, не все инициативы доходят вовремя. Приехали к нам и говорят. Вот, говорят, из села Жулябина давно в город отчислений нет, и жулябинские продукты перестали в городе появляться. — Взмахнул кулаком. — Сами видите, как они там, в городе, за жизнью не успевают. Хоть бы ножи точили, что ли. Мы только что огромную войну выиграли. Вчера темной тоской несло с грязной замусоренной речки, над ней деревянные уборные тускло стояли, как пустые скворечники, а теперь выйди в поле, там холмики в травах, в нежных цветах, в белых кашках, опять же, в смородиновых кустах речка извивается. Не Говнянка, как прозывалась раньше, а Хрустальная, говоря теперешним сталинским языком.

— А ты, председатель, все же скажи, как быть со скотниками?

— Ну как быть? — покосился на членов Тройки председатель сельхозячейки, бывший Подъовцын. — Пока оставим, как было. Пусть Ептышев пишет в областную газету. Мы новый мир строим, мы на единый язык перешли. Мы в ближайшее время всех скотников поголовно переименуем. Ни Ептышевых, ни Мертвищевых, никаких таких у нас больше не будет. Давайте говорить о Новом Человеке, каким он должен быть! А каким человек был раньше, о том все знают, хватит с нас Тургеневых да Толстых, — блеснул знаниями председатель. — Засраным, зассанным и затасканным — вот каким был наш прежний человек! А теперь нужны сильные красивые люди!

— А как с инвалидами быть?

— Ну как? Мы их всех в дальний район отправим. С уважением отправим. Пусть вспоминают былую войну и жизни радуются. А то до чего дошло! В город едут, на вокзалах кусочничают. На позициях все как один были героями, под снарядами бегали без лишних мыслей в голове, а тут вдруг, нате вам, задумались. Да и понятно: ничем не заняты, жизнь вольная. Вот и пошли кусочничать от нечего делать. Один такой ничем не занятый инвалид какую-то Вену недавно назвал красивым городом. Ну, ты смотри, а? Скоро Мюнхен так назовет красивым! Правой руки у дурака нет, хромает почти на обе ноги, а говорит такое! Но мы ему не позволим! — с силой ударил председатель кулаком по столу. — Инвалиды войны и идейные нищие, все, как один, должны перейти на единый корневой язык. Сталинские понятия, сталинский труд и отдых. Всем найдем уютное место. Пусть живут отдельно, обсуждают случаи всякие. А чтобы даже случайно не болтали лишнего, предлагаю переименовать и Вену, и Мюнхен. Какие будут ваши предложения?

— Вену — в Иваново! Пусть помнят простого советского солдата.

— А Мюнхен — в поселок городского типа Нюськино! — крикнул кто-то из зала. — Помните Нюську? Страшней ее в мире нет!

И снова Иванов вспомнил Тайгу.

Как всегда, сидел в железнодорожном ресторане.

Дышит теплом печь — старинная, в изразцах. Сто граммов пропустил, может, даже двести. Конверт (третий за три месяца) брошен в почтовый ящик. Книга выйдет, думал туманно, точно получу Сталинскую премию. За предвиденье. Такую книгу нельзя не заметить. С легким сердцем следил за снежинками за окном, как они медленно падают на бронзовую шинель вождя. Ныло немного сердце. Может, от нетерпения. Первой степени премию получу. Знал, с фронтона вокзала на пустынный перрон смотрят, как всегда, Ленин и Сталин, Маркс и Энгельс. Неусыпное у них дело. А за путями с кирпичной стены вагонного депо, где когда-то работал Сергей Миронович Киров, — смотрит, как из-за новогодней кисеи, большой написанный маслом портрет, на котором вождь задумчиво улыбается в густые усы.

Пространство вождя.

Вот правильное определение.

Весь наш мир — пространство вождя.

Будущее куется в его огромном пространстве.

Уходящие и приходящие поезда салютуют вождю уважительными гудками. Красные, зеленые, белые маневровые огни грозно светятся сквозь плотный, громоздящийся в морозном воздухе пар — дыхание паровоза.

— Переименовать, к лешему! — крикнул с места скотник бывший Мертвищев и шумно поддернул сопли, выступившие от надышанного тепла. — Но с некоторой осторожностью, — добавил он, — а то я от прошлого раза еще не отошел. Мы быка Громобоя переименовали в Дружка, а он в свое удовольствие запорол сменного бригадира. Тут надо без спешки, а то тень на весь скот бросим. Для начала Вену переименуем, тут я — за. А то, как ни возьмешь газету, везде план Маршала. Да что такое? Кто Европу освободил? Мы! Ты, Европа, нас не пугай! Ты, Европа, не смотри на нас быком Громобоем, мы из тебя доброго Дружка сделаем! — Даже вскочил с места. — Прямо сейчас переименуем, чтобы опомниться не успели! Уснут они сегодня в своих нищих Венах да Мюнхенах, а проснутся завтра в светлом Иванове да в поселке городского типа Нюськино. Все на месте, никто ничего не спер, сами видите, все на месте. И названия полны свету и красок!